— Дело сделано. Боже, я никогда не думала, что смогу заложить Джорджа.

— Слышите, как вдали кричит петух?

— Вы жестокий человек. С каждым днем вы все больше похожи на своего начальника.

Такая оценка вовсе не огорчила Бэрдена.

— Вы тоже можете идти, — сказал он. — А о том, другом деле, мы больше упоминать не будем. Государство и так потратило на вас немало времени и денег. Хоть сам иди в услужение. — Он усмехнулся, вновь приходя в доброе расположение духа. — Вы просто гений по части уборки авгиевых конюшен.

— Вы позволите мне повидать Джорджа?

— Нет, не позволю. Хорошенького понемножку.

— Я и не надеялась, что позволите, — Руби вздохнула. — Я хотела сказать ему, что очень сожалею. — Старая, уродливая, размалеванная, она устало добавила: — Я люблю его уже двадцать лет. Не думаю, что вы поймете. Вы и все остальные. Для вас это как грязная шутка.

— Доброго вам вечера, Руби. У меня много дел.

Уэксфорд справился бы лучше. Он был бы насмешлив, строг и… нежен. Руби правильно сказала: он, Бэрден, не был способен, никогда не смог бы и даже не захотел понять её. Для него такая любовь была закрытой книгой, мусором, достойным библиотеки Гровера. Он спустился вниз, чтобы потолковать с Обезьяной Мэтьюзом.

— Вам нужна зажигалка, Обезьяна, — сказал Бэрден сквозь облако дыма, глядя на обгорелые спички.

— Они у меня не в чести, мистер Бэрден.

— А если попадется красивая, из чистого золота? Все равно пожалеете денег? — Бэрден подержал зажигалку на ладони, потом поднял повыше, к голой лампочке. — Присвоение потерянного имущества. Как же вы измельчали!

— Полагаю, нет смысла спрашивать, как вы докопались до истины?

— Ни малейшего.

— Руби не могла так поступить со мной, ведь верно?

Бэрден поколебался несколько секунд. Руби сказала, что он становится все больше похожим на Уэксфорда, и он воспринял это как похвалу. Но ведь не только в суровости он мог соперничать со старшим инспектором. Он сделал большие глаза, выказывая раздражение и досаду.

— Руби? Вы меня удивляете.

— Нет. Я не думаю, что она способна. Забудьте мои слова. Она не такая, как эта старая грязная гнида Нобби Кларк. Он готов родную бабку продать на кошачий корм. — Обезьяна с вялым смирением прикурил очередную сигарету и спросил: — Сколько мне дадут?

Фары не горели. Дрейтон остановил машину на поляне, окруженной густым лесом — корабельной сосной и черными елями, из которых можно было делать флагштоки. Но даже их прямые стволы теряли четкость очертаний уже в нескольких ярдах от опушки. За их стеной не существовало ни ночи, ни дня. Только черный лабиринт.

Дрейтон обнял Линду и почувствовал, как бьется её сердце. Ничто не нарушало тишины. Констебль подумал, что, когда он разомкнет веки, кругом будет кромешная тьма (поцелуй был долгим, и оба закрыли глаза), поэтому бледный свет сумерек удивил и испугал его.

— Давай пройдемся, — предложил он, беря её руки в свои. Теперь все было в порядке, дело ладилось. Сам не зная, почему, Дрейтон испытывал не чувство торжества, а смутный, доселе неведомый ему страх. Он не боялся опростоволоситься или потерпеть психологическую неудачу. Скорее это было дурное предчувствие, боязнь ввязаться во что-то неизвестное и ужасное. Раньше его романы не отличались продолжительностью, а некоторые даже приносили радость. Но он никогда ещё не копался в себе. И теперь понимал, что весь прежний опыт совершенно бесполезен.