Что и говорить, я люблю, когда они приезжают, мне нравятся яблоки и молочная каша, и я обожаю печенье. И я понимаю господ: сбежать я тоже хочу, вот только пока некуда. К сожалению, после того, как родители погибли, а я попала сюда, я ни разу не выезжала в город, зато скопила пятьдесят монет. Остальные деньги сёстры отобрали. Они всегда отбирают то, что дают девочкам меценаты и наказывают жёстко, если пытаться что то скрыть.

Но я хитрая: отдаю всё, а одну монету прячу в рукав. Ещё папа меня учил такому фокусу ради забавы. Знал бы он, как пригодятся мне его смешливые уроки в семнадцать лет. Я отточила мастерство до совершенства, тренируясь на камешках в саду. Так что спрячу в потайной кармашек складку на своём рукаве что угодно, – вы и не заметите!

* * *

Для нашего приюта я переросток. Других отправляют прислугой и в четырнадцать, и в пятнадцать, но госпожа Тодлер не хочет меня отсылать: уж слишком хорошо у меня получается успокаивать наших девочек. Как у кого истерика, припадок или конвульсии, зовут меня. Бежать к целителю в посёлок им недосуг.

Почему сёстры не понимают, что можно просто поговорить и приобнять ласково, для меня загадка. Может, их самих никто не обнимал? Изредка мне их даже жалко: тяжело просыпаться злым, ходить весь день злым и даже солнцу весной не улыбаться. Я предпочитаю и в нашей серости находить что то хорошее: зелёную траву, например. После зимы особенно радует!

А ещё мне кажется, что истерики и прочие недомогания происходят не просто так – это в девочках пытается пробиться наружу запретная магия, которой они и сами боятся, ведь сёстры с пелёнок всех стращают, что нет ничего хуже. А я не боюсь, мои родители были магами, но об этом запрещено говорить.

Я чувствую что то особенное, похожее на волны, исходящие время от времени от девочек. Когда ледяной карцер и наказания не помогают их усмирить, они становятся бешеными, как море, о котором рассказывал папа. И девочка может умереть, если не прекратить приступ. Порой я чувствую приближение этих волн издалека и просто до наказаний подойду к девочке, потолкую, а сама мысленно переплетаю начинающие подозрительно теплеть волны вокруг неё с прохладными, как голубые ленты, волнами из воздуха рядом. И кошмар рассеивается прежде, чем случится. Жаль, не уследишь за всеми – нас тут шесть дюжин. А вообще у меня магии нет, только способность к фокусам и утешению.

Девочки приступы перерастают, будто при взрослении усмиряется их суть, и они становятся обычными людьми. Вот тогда и считается, что они готовы к выпуску. У меня приступов никогда не было, и госпожа Тодлер сказала, что из меня выйдет отличная служанка однажды. Вот только не отсылает никуда.

И с недавних пор даже стала отправлять меня в карцер на те пару часов, когда приезжают меценаты. «Для твоей пользы», – говорит. А мне досадно: ни монеты лишней не отложить, ни яблока.

* * *

Сегодня ночью мне приснился кошмар: будто на меня надвигается что то огромное и чёрное. Оно поглотило меня, словно жадная, холодная пасть – дышать стало невозможно; а потом я взорвалась. Такая вспышка была, что я проснулась и подскочила на кровати, вся в ледяном поту. До утра не могла заснуть.

А затем случилось ужасное: госпожа Тодлер вызвала меня к себе после завтрака. Похожая на истощавшую от злобы крысу, она, глядя в упор серыми глазками, сухо произнесла:

– Танатрея, ты знаешь, что тебе исполняется восемнадцать через три дня, и ты больше не сможешь быть воспитанницей пансиона согласно уставу.

Моё сердце замерло. Она, наконец, отпускает меня? Бог Всемогущий, неужели я увижу мир и уеду отсюда?! Радость моя не продлилась и пары секунд.

Узкие губы мадам Тодлер сложились в подобие снисходительной улыбки.