Кену он выложил две нейлоновые рубашки, заграничные — они тогда входили в моду…

— Бери. Когда я еще в центре буду? А мне пришлют, бери!

Кен взял и принес Миронову нерпичьи торбаса и нерпичьи штаны.

— Непромокаемые, — сказал он. — В твоей работе очень пригодятся. Залезай в воду, стой — и ничего. Сухо, тепло, как в постели.

— Ну спасибо, Кен! Вот это я понимаю! А легкие-то! Да в них бегать в маршруте, как олень, буду!

— Да, — смеясь, согласился Кен. Он был рад, что его подарок пришелся геологу по душе.

— Да, пока не забыл, — засуетился Миронов. — Давай я дяде расписку напишу!

Он достал из планшета полевую книжку, вырвал две странички, сел писать.

В те годы листок, вырванный из блокнота и подписанный пассажиром упряжки, являлся для бухгалтерии неопровержимым финансовым документом. (Расписка. Я, имярек, арендовал упряжку и совершил проезд по маршруту такому-то общей протяженностью столько-то кэмэ с каюром таким-то. Число, подпись.)

Это сейчас, если надо выбить транспорт у другой, неподведомственной, организации, приходится запастись справками, печатями, доверенностями и прочее и прочее. А тогда бухгалтерия смотрела на километраж, производила несложные расчеты, платила каюру покилометражно, а счет выставляла той организации, представителя которой каюр вез.

Миронов увеличил в полтора раза пройденный километраж — заплатят Агыге хорошо: как еще можно отблагодарить каюра? Все, что было у Миронова свое, он отдал.

— Вот и все. — Миронов передал бумагу Кену. — А я в ночь на вездеходе полярной станции укатываю в райцентр. Самолетов еще долго не будет, надо торопиться. Спасибо тебе, спасибо дяде передай, хороший он старик.

— До встречи, — сказал Кен. — Если с Чукотки не уедешь, обязательно встретимся.

— Да мне только в этом, в вашем районе работать, почитай, три года до отпуска! Надоедим еще друг другу! — засмеялся Миронов.

Встречались они потом не раз. То Кеннакук по своим делам приедет в райцентр, то Миронов окажется на побережье. Один раз даже ходили вместе на медведя, тогда он не был запрещен к отстрелу. Миронов уже и не останавливался в гостинице, а, приезжая, заходил к Кену, швырял в угол спальный мешок; Кен мешок вышвыривал на кухню и стелил шкуры. На медвежьей шкуре да под пыжиковым одеялом — разве с мешком сравнить!

Очередной весной понадобилось ехать Миронову, нашел ему Кен другого каюра. Агыга вот уж больше месяца не поднимается: совсем заболел, и врачи ничего сделать не могли и в район не отправляли. Говорят, нетранспортабельный.

Вернулся Миронов через неделю, когда Агыги уже не было в живых. Посидели тихо с Кеном, вспомнили старика. Бабушка Кайо пропадала в соседнем доме, она теперь больше жила у соседей: там сверстницы — две старухи вдовые.

Миронов расположился на полу, на шкурах. Закурил. Рядом с ним присел Кеннакук. Перенес со стола стаканы. Сходил за чаем.

— Вот… — неопределенно сказал Кен. И они помолчали.

— Как он умирал? — спросил Миронов.

— Он тебя хорошо вспоминал, — ответил Кен. — Говорил, чтоб я тебе помогал. И еще распорядился, устное завещание…

— Какое завещание?

— Вэрэтгырын… — тихо сказал Кеннакук. — Старый обычай. Добровольной смерти. Уходящий к верхним людям старик просит самого любимого из рода — сына или племянника — ускорить его уход. Он поручает. Это приказ.

— И ты выполнил?! — привстал Миронов.

— Нельзя ослушаться воли уходящего в небо. Дядя — последний старик в нашем роду… Больше никто не будет выполнять этот обычай, нет в нашем роду стариков… все там, наверху…

Миронов сидел, обхватив колени, и отрешенно глядел в пол.