Тот коротко охнул, ударившись спиной о ствол.'И словно по команде, налетели новички на бугра со всех сторон. С кулаками, топорами на фартового накинулись.

Охрана тут же вмешалась. Расшвыряла с бранью, окриками. Не дремали и фартовые. Покуда охрана подскочила, успели в зубы насовать.

За беспорядки на работе в этот день новых оставили без обеда и отдыха. Когда фартовые пошли к палаткам, пополнение под надзором охраны работало без роздыху. Многим из них казалось, что этому дню не будет конца-. Когда вернулись условники на деляну, в распадке лежали три пачки хлыстов.

Шмель был доволен, но вида не подал и снова впряг напарника в работу до упаду. Тот и не ожидал передышки.

Оклемавшийся старик работал вместе со всеми сучкорубами. Он смерил фартового недобрым взглядом, словно задумал злое. Шмеля это только рассмешило. Он отозвал в сторону Читу, что-то шепнул ему, указав взглядом на старика. Фартовый осклабился и поставил деда впереди себя обрубать сучья, ветки.

Через час старик, вымотавшись, ткнулся головой в грязь. Не выдержал бешеной гонки, заданной фартовым. В глазах помутилось, не стало дыхания, вывалился топор из рук.

— Что? Пердун отдыхает? — вылил на него ведро воды Шмель. И, перешагнув через старика, приказал: — Дай ему по салазкам, чтоб не сачковал.

Чита тут же врезал изо всех сил суковатой веткой по подошвам деда. Тот вмиг очнулся от боли. Встал.

— Вкалывай, падла! Лежать на том свете будешь! Пока дышишь — паши, — сказал бугор, улыбаясь, как кенту. Бледное лицо старика перекосило от боли и злобы. — Проссысь, полегчает! — бросил Шмель через плечо и пошел к напарнику. — Тип, ты почему клопа не давишь?! — заорал он, увидев, что тот курит. Мужик вмиг вскочил. И побежал за Шмелем побитой собакой.

Дождь вымочил людей до нитки. Но работа в распадке не прекращалась ни на минуту. И лишь когда совсем стемнело, Шмель крикнул:

— Шабаш, мужики!

Дважды эту команду повторять не пришлось. Топоры, чекеры, тросы и клинья сами из рук попадали. Условники серой цепью возвращались к палаткам. Сучьи дети, тихо переговариваясь, чуть приотстали от всех. Охрана их не торопила. Плотно окружила пополнение, чтобы бузы не вышло. Но новым было не до того.

Многие, придя к палаткам, отказались от ужина: едва прилегли, тут же уснули тяжелым усталым сном.

И только Шмель не успокоился. Отыскав среди уснувших напарника, поднял окриком, погнал умыться и поесть. У того ложка из рук выпадала, застревал в горле кусок, а бугор, подкладывая в мйску пшенную кашу, приговаривал: дог

— Хавай, дура! Сегодня только разминка была. Настоящая пахота — впереди.

Мужика от этого успокоения икота одолела. Стало жаль самого себя. И почему-то тоска напала.

— Чего скис, Тип! Ты давай, набивай пузо! На пустое — ни хрена не сможешь вкалывать.

Мужик потянулся за чаем. Кружка выпала из рук, кипятком ошпарил колено.

— Лопух приложи. За ночь пройдет, — посоветовал бугор и спросил: — В полицаях долго кантовался?

— Полтора года. Потом сбежал. От своих и немцев.

— Чего ж так?

— Наши наступать стали. Я узнал и ходу. А когда война откатилась от наших мест, меня поймали. И все…

— Чего в полицаи подался? Жрать хотел жирно?

— Какой там жрать? У меня отца раскулачили в этом селе. Коммунисты. Босяки голожопые. Всю живность с подворья увели, кроме собаки. Зерна на посев, картошку на семена не оставили. Подчистую. Даже хлеб из печи забрали. А нас пятерых бросили с голоду сдыхать. Мать в ту зиму умерла. А отца забрали.