— Кто будет шевелиться, чесаться, ковырять в носу, тот будет немножко расстрелян и чуть-чуть умрет…

Из красной двери вышел Моргун, на мгновение остановился у портрета Васильевой, усмехнулся, взял его и, с улыбкой рассматривая, подошел к нам. Глаза его превратились в тонкие щелочки, усики, похожие на мохнатую гусеницу, растянулись в стороны.

— Ну, здравствуй, дружочек. Значит, вычислил меня? — спросил он, глядя кошачьими глазами то на меня, то на портрет. — Напрасно. А ведь я предупреждал тебя, чтобы не совал нос в чужие дела. А ты не внял умному совету.

Он сел на диван.

— Надо же, — произнес он, глядя на портрет, лежащий у него на коленях. — И кто-то же такую дрянь рисовал, холст, краски переводил.

Моргун поднял голову.

— А ведь ты все время думал, что это Лешка ее замочил, так ведь? Правильно делал, что так думал. Лешка у нас козлом отпущения работает. Мы на него всех собак вешаем, и он за это деньги получает… Э-эх! — вздохнул Моргун. — И чего, спрашивается, тебе не хватало в жизни? И бабу себе хорошую завел, и хата на побережье есть, и деньги имел. Острых впечатлений захотелось?.. Что ж, получишь.

Моргун перевернул картину и надавил пальцем на холст. Ткань с хрустом прорвалась. Он показал нам изуродованный портрет. Изо рта Васильевой торчал палец Моргуна, словно длинный язык.

— Смешно, правда? — спросил он, ударил рамку о колено и кинул обломки нам под ноги.

К Моргуну подошел Леша, что-то шепнул ему на ухо.

— Все они там полковники! — ответил Моргун. — Надо еще разобраться, кто его уполномочил. А как он связался с Германом?

— Позвонил ему в кабинет.

— Герман передал ему условия?

— Нет, шеф хочет поговорить с ним с глазу на глаз.

— Что ж, запускай этого парламентера, посмотрим, что за птица. Два ствола направить ему в лоб, остальные — в затылок заложникам… Включая и этих молодоженов, — добавил он, кивнув на нас с Анной. — Обыскать его, поставить вровень с остальными у шторы. А потом будем разговаривать.

Леша кинул на нас с Анной быстрый взгляд и отошел.

— Дима, — сказал я, — ты казался мне умным человеком.

— Уже не кажусь? А что так?

— Неужели ты еще надеешься, что вам удастся уйти?

— Надеюсь? Я? — переспросил он и задумался. — Я не люблю это слово. Надежда — это тупая вера в чудо. А я знаю, что чудес не бывает. Есть законы, есть расчет, есть умные ходы. И мы будем эти ходы делать. Все остальное будет зависеть от того, насколько наше любимое государство ценит ваши жалкие жизни. К сожалению, на этот товар цена нынче стремительно падает. Так что даже не знаю, не знаю…

Он задумался, достал платок, высморкался.

— Да, — продолжал он. — Брать в заложники надо людей влиятельных. Желательно членов правительства. А еще лучше — президента. — Моргун рассмеялся. — А вы кто? Мелочевка, расходный материал. В Чечне такие, как вы, сотнями под артобстрелом гибнут. И ничего. А горстка этих жалких людишек, — он кивнул на заложников, стоящих перед окном, — кому нужна? Мамам да нам. Больше никому. Потому-то, дружочек, нет никакой надежды.