Однако, когда я после ужина осталась одна в комнатке, ставшей моей спальней, я остро ощутила, что все не так, как должно быть, и что жить на новом месте будет непросто. Кровать, которую мне нашли, предназначалась для подростка лет 12 – возможно, на ней спал аптекарь, когда он был мальчиком, – и оказалась для меня слишком коротка. На комодах стояли семейные фотографии, и от колеблющегося пламени свечей казалось, что изображенные на них люди недоброжелательно косятся на меня, досадуя на вторжение чужаков в привычное им окружение. От старости обои на стенах кое-где отстали и висели лохмотьями, большие стоячие часы молчали и не поддавались попыткам завести их. Я легла в постель, поджала ноги и накрылась простыней вместо одеяла, но мне было грустно, не спалось, и я стала вспоминать, как ходила по Замковому острову в Митаве и как на веранде кафе «Сан-суси», которое прячется там среди деревьев, красиво одетая дама влюбленно ворковала по-немецки с молодым человеком, нежно пожимая его руку, лежавшую на столе. Не скрою, мне вдруг ужасно захотелось обратно в Митаву – и только тут я вспомнила, что открытки, привезенные оттуда, висели над моей кроватью в сгоревшем доме, и я забыла их, когда собирала вещи. Но мне так не хотелось думать, что я могла их оставить, что я встала и посреди ночи проверила все, что успела спасти из горящего дома. Сомнений больше не оставалось: я действительно забыла открытки, они сгорели, и тут, не выдержав, я расплакалась.

От всех этих переживаний я не выспалась и не услышала утром, как отец стучит в мою дверь. Проснулась я только после того, как он приотворил дверь и Ружка, спавшая у порога, проскользнула в комнату, забралась на мою кровать и стала тыкаться мне носом в лицо.

Днем на почте было много посетителей, но никто не покупал открыток и не отправлял телеграмм. Пожар, случившийся накануне, сделался предметом всеобщего обсуждения, и все рвались узнать подробности из первых рук. Кое-кому известие о случившемся оказалось даже на руку: в Шёнберге имелся агент Второго Российского страхового от огня общества, и после вчерашнего у него заметно прибавилось клиентов.

Ближе к вечеру в отделении появился Рудольф Креслер и о чем-то заговорил с Гофманом по-немецки, после чего подошел ко мне. Боюсь, я поглядела на управляющего с неприкрытой враждебностью: мне уже успели порядком надоесть вопросы о пожаре и о том, сколько мы потеряли.

– Господин пастор рассказал мне о том, что с вами случилось, – сказал Креслер. – Я слышал, вы поселились у аптекаря, это так?

Я уточнила, что дом раньше принадлежал деду Оттона Ивановича.

– Его я и имел в виду, – ответил Креслер. – Но мне говорили, что там может жить только одна семья.

– Да, там не очень много места, – подтвердила я. – Но…

Пока я искала подходящие немецкие слова, чтобы выстроить фразу в духе русской пословицы «в тесноте, да не в обиде», управляющий быстро продолжил:

– Я сказал вчера, что вы могли бы пожить в замке Фирвинден, пока все не устроится, и сегодня я не отказываюсь от своих слов. Если вы с отцом захотите перебраться туда, мой экипаж ждет на площади. – Площадью назывался пятачок в центре села, где обычно проходили ярмарки. – Мы могли бы сразу же захватить ваши вещи.

Признаться, я была немного озадачена настойчивостью Креслера, потому что мой отец был всего лишь помощником начальника почтового отделения, а обо мне вообще говорить нечего. В Курляндии управляющие большими имениями, как правило, люди обеспеченные, и они скорее будут водить компанию с местными аристократами, чем со служащими.