— Романтизируя похоть и распущенность и превращая их в бессмертную любовь, — прошептал нотариус.

— Можно сказать и так, — ответил Карфэкс, — однако мой опыт врача свидетельствует, что в целом результат был благотворен. Не хлебом единым жив человек, точнее, простите за прямоту, не только совокуплением. Мечтательную сторону натуры тоже надо удовлетворять. Позвольте мне рассказать вам кое о чем. Лет девятнадцать тому назад ждал я в Замке Дор появления на свет младенца — это та самая молодая женщина, которая чуть не погибла сегодня в экипаже, когда лошади понесли, — и когда я бодрствовал под звездами, мне показалось, что я близок к какому-то прозрению. Я не знал, что это такое, разгадка была мне не под силу. И вот, много месяцев спустя, читая вашего поэта Беруля, я обнаружил слово Lancien — древний вариант нашего «Лантиэна» — и осознал, что если его слова верны, то все свое детство — разоряя птичьи гнезда, собирая в лесу куманику и орехи или просто предаваясь праздным мечтам — я ходил по тропинкам одной из величайших в мире историй любви.

— И что же?

Доктор Карфэкс размышлял с минуту, пытаясь оживить прошлое, стертое временем, — лишь аромат его сохранился в лабиринтах памяти, словно цветок, забытый между страницами книги.

— Меня озарило, — ответил он наконец. — Я взял «Роман о Тристане» Беруля — вернее, отрывки из него, напечатанные в журнале нашего общества, — чтобы перечитать его снова в Замке Дор и в лесах Лантиэна, где, по утверждению вашего поэта, Тристан когда-то назначил свидание королеве Изольде. Припоминаю, что там как раз валили дубы ради коммерческих целей какой-то фирмы, контора которой находилась за пределами Бодмина, и стволы свозили на санях к бухте, чтобы сплавлять их бог знает куда. Но в тех местах, где вырубили деревья, удивительно пышно разрослась наперстянка, прикрывая холм и оказывая первую помощь поруганной красоте.

Он поднялся с кресла и встал у окна, глядя на гавань. Не так уж и притупилась у него память. Он вспомнил, как шмели пили нектар из цветов, как сверкали крылья стрекозы, как внезапно взлетали напуганные голуби.

— Это один из самых чудесных фокусов природы, — продолжал он, — когда после опустошения вырастает дикий цветок. Снесите дом, разрушьте город — и на следующий год вы увидите там целое поле одуванчиков. Глядя на изобилие наперстянки, выросшей в разоренном лесу, я размышлял: возможно, почва, когда-то породившая такую историю, как история о Тристане и Изольде, никогда больше не возродит подобный цветок, но все же она не в силах будет позабыть об этом и не удержится от попытки снова дать ростки…

Доктор Карфэкс резко оборвал свою речь и, бросив на гостя быстрый взгляд из-под кустистых бровей, вернулся в свое кресло.

— Простите меня, — сказал он. — Вы видите, я не настолько человек науки, чтобы порой у меня не возникали… романтические теории. Точнее, они возникали у меня когда-то… Revenons à nos moutons.

Нотариус смахнул со своего галстука воображаемую мошку.

— Я не заметил, — мягко возразил он, — чтобы мы от них отвлеклись. А ваши романтические теории, как вы их называете, представляют для такого старика, как я, больший интерес, нежели ваши изыскания, связанные с обычным пауком. Однако скажите: прочитав Беруля, что вы думаете о его топографии?

— Что он был точен, — ответил Карфэкс, — и это можно доказать, исследуя историю старых маноров и изучая названия мест.