С отелями было проще, там мы общались только с портье или администраторами. За то, что мы обслуживали их в первую очередь, полагался бонус, и вскоре мы с мамой стали частыми посетителями гостиничных баров, куда заглядывали, чтобы перехватить по гамбургеру между доставками.

К концу смены на дорогах почти никого не оставалось, и порой только наша машина колесила в темноте по безмолвным холмам и равнинам. Иногда нашим клиентам не хотелось, чтобы их будили посреди ночи, и тогда они цепляли на дверь записку с пожеланием оставить багаж на крыльце или, договариваясь о доставке по телефону, просили положить сумку в багажник своего автомобиля. Такие поездки казались самыми странными — в полночь или еще позже мы, стараясь не шуметь, тормозили у темного дома, чтобы украдкой оставить там что-нибудь. Как будто ограбление наоборот.

Впрочем, в нашей работе было нечто утешительное, даже обнадеживающее. Словно все потерянное можно обрести вновь. Мы уезжали, а я пыталась представить: как это — открыть двери и обнаружить вещь, которую уже и не чаял найти? Может, она побывала в неведомых тебе местах, прошла через десятки чужих рук, меняя маршруты, и все-таки вернулась обратно еще до начала нового дня.

Я думала, что буду спать как в приюте — чутко и беспокойно, — но проснулась утром, когда Джеми постучал в дверь и сообщил, что через час нам нужно выходить из дома. Не успев толком прийти в себя, я не сразу поняла, где нахожусь. Посмотрела вверх, на потолочное окно, закрытое жалюзи и внезапно вспомнила: дом Коры. Неудачный побег. А сейчас еще и «Перкинс-Дей». Всего лишь три дня назад я прекрасно справлялась сама: жила в желтом коттедже, работала в «Службе коммерческой доставки» и ходила в школу Джексона. Теперь все снова поменялось. И, похоже, я начала привыкать.

Поначалу я даже не подозревала, что мама исчезла насовсем. Сочла это очередным загулом, который продлится до тех пор, пока у нее не кончатся деньги или пока она не надоест своему дружку. Несколько дней, не больше. Первые пару раз я страшно за нее волновалась, а потом, когда родительница приходила домой, была вне себя от радости и задавала кучу вопросов, чем неимоверно ее бесила. «Мне нужно личное пространство, понятно?» — сердито бросала мама, перед тем как уйти в свою комнату отсыпаться. Судя по всему, там, где она проводила время, сна ей явно не хватало.

Потребовалась еще парочка исчезновений — каждое на несколько дней длиннее предыдущего, — прежде чем я поняла, что веду себя неправильно, открыто выказывая беспокойство. Я стала делать вид, что мне совершенно безразлично, дома она или нет. Независимость — ее собственная, моя, наша — всегда была маминым пунктиком. Матушку можно было назвать какой угодно, только не назойливой. Своими уходами она учила меня самостоятельности. Только слабаки не могут обойтись без чьего-нибудь присутствия. Уходя, она словно становилась сильнее, а следовать ее примеру или нет, это уж как я решу сама.

Прошло две недели, от мамы не было ни слуху ни духу, и я с трудом заставила себя пойти в ее комнату, чтобы осмотреть вещи. Как я и предполагала, мамин неприкосновенный запас — триста долларов наличными — исчез, а вместе с ним ее сберегательные боны, косметичка и, самое главное, купальник и любимое летнее платье. Куда бы она ни отправилась, там, по крайней мере, было тепло.

Вообще-то я даже толком не поняла, когда точно она уехала, — в последнее время мы почти не разговаривали. Не то чтобы мы не ладили, просто подчеркнутая отчужденность в отношениях, которая поначалу могла длиться несколько дней, вскоре стала постоянной.