Он стал на колено перед графом и, подняв забрало, открыл мужественные, правильные черты лица, орошенные слезами.

Граф зашатался, как бы пораженный внезапным головокружением, потом, подняв сына, с исступлением прижал к груди.

– Анри, Анри, ты ли это? – говорил он слабым голосом.– Ты ли, кого я так много оплакивал, несмотря на жестокий твой поступок. Тебя ли нахожу я, покрытого славой и почестями, столь же достойного имени, которое ты носишь, сколь и знаменитые предки наши? Не правда ли, сын мой, ты не покинешь больше старика отца и простишь ему его несправедливость?

Анри еще раз бросился в объятия графа, и латы их затрещали от крепких объятий. Это трогательное примирение исторгло почти у всех невольные слезы. Сам Дюгесклен казался сильно растроганным. Между живодерами распространился слух, что капитану их готовится награда за его благородный подвиг, они приблизились к рыцарям, сколько позволяло им почтение, и с живым любопытством следили за всеми перипетиями этого события.

Между тем время летело, и Дюгесклен увидел у ворот свою лошадь, которая била копытом от нетерпения.

– Граф д’Арманьяк, и вы, храбрый Анри! – сказал он.– Поздравляю вас с благополучным соединением, но вспомните, что каждая минута дорога мне. Итак, сир Анри д’Арманьяк, приготовьтесь, церемония не может совершиться со всем необходимым великолепием, и я еще не знаток своих новых обязанностей, но Бог доволен нашей доброй волей, следовательно, она должна удовлетворять и смертных.

Анри поспешно снял свой шлем и стал на колени у ног Дюгесклена. Бертран проговорил обычную формулу, три раза ударив Анри плашмя мечом по плечу, и, наконец подняв его, с искренностью приветствовал в новом звании.

В это время крики здравицы огласили двор в честь нового рыцаря. Живодеры, гордые честью, оказанной им в лице их начальника, пришли в восторг, а монбрёнские вассалы присоединились к ним, крича, по обыкновению: «Милости, милости, добрый рыцарь!»

Дюгесклен сделал знак, что хочет говорить. Молчание мгновенно воцарилось.

– Хотите ли знать, монбрёнские люди,– сказал он, улыбаясь,– какую милость оказывает вам новый рыцарь? Он дарует вам свободу. Вы больше не пленники, с условием, впрочем, чтобы вы присягнули на верность королю Французскому.

– О да, присягнем! – с радостью вскричали тысячи веселых голосов.– Да здравствует король Французский! Да здравствует Бертран Дюгесклен! Да здравствует добрый рыцарь д’Арманьяк!

Радость молодого воина достигла высшей степени, из объятий отца переходил он поочередно в объятия французских рыцарей, которые искренне поздравляли его. Весь замок дрожал от криков радости, испускаемых восторженной толпой.

В эту минуту торжества, столь сладостную для Анри д’Арманьяка, на двор замка вступила незаметно небольшая процессия и медленно пробиралась между рядами зрителей. Жан Биго шел молча впереди, грустный, с поникшей головой, за ним два человека несли открытые носилки, на которых лежал бедный Жераль, или, правильнее, Гийом де Латур, бледный и безжизненный. В нескольких шагах за носилками шла Валерия, все еще в мужском платье, с остановившимся взором, поддерживаемая старым сердобольным монахом, опиравшимся на палку.

Печальная процессия направлялась к центру двора, чтобы дойти до часовни, находившейся прямо против подъемного моста. Радостные крики вдруг умолкли, и присутствующие с благоговением отдали честь покойнику. Подойдя к Доброму Копью, Валерия сказала печально:

– Мужество торжествует, преданность гибнет! Рыцари и слуги, молитесь за душу Гийома де Латура!

Все встали на колени, и носилки скрылись под сводом часовни.

В ту минуту, когда Валерия хотела войти в часовню, Дюгесклен подошел к ней и спросил вполголоса:

– Надеюсь, что никакая горестная мысль не потревожила последних минут несчастного молодого человека?

– Никакая, мессир, он не сожалел о принесенной им жертве, хотя она очень дорого стоила.