Я не собираюсь развенчивать твое прекрасное переживание на горном плато через год после моего ухода. Но сомневаюсь в том, что ты на самом деле готов смириться с той пантеистической перспективой, которую нарисовал. И я не знаю, можно ли доверять твоим словам о двух кнопках, между которыми ты выбираешь. Во всяком случае во сне ты сделал прямо противоположное: пожертвовал будущим всего человечества, чтобы получить несколько жалких часов жизни. И кульминация всего этого: ты погубил двух своих спутников и завладел их кислородом, чтобы сидеть в космическом корабле и еще несколько часов, как в зеркале, отражаться в своем собственном сознании.

Но ведь это был сон! Разве ты не делала во сне что-то такое, чего не хотела бы сделать в действительности?

Конечно, тем более что твоя предусмотрительность мне хорошо известна. Как тщательно ты упаковал мои вещи! И не обошел меня при разделе имущества, был очень щедр. Я успокоилась, узнав, что автомобиль ты оставил себе, он не мог стать яблоком раздора хотя бы потому, что у меня нет водительских прав. К тому же ты заплатил за ремонт переднего крыла и за передние фары.

Старый стеклянный колокольчик стоит предо мной на подоконнике, я поднимаю его левой рукой и звоню. Слышишь?

Да! И не забываю Смоланд. На маленьком, заросшем камышом озере плавала бок о бок пара лебедей. Ты, показав на них, сказала, что это ты и я, что мы созерцаем на зеркальной глади воды наши души. Помнишь? Тогда я обнял тебя и выразил совсем другую мысль, но столь же теплую и сокровенную. Я сказал: «Они — души мирового пространства. Они сами не имеют представления о том, кто там плавает, но в их телах — души мирового пространства».

Я всегда был романтиком природы. Ты тоже. Но при этом чувствовала, что природа тебе угрожает.

Берит спит. Ты еще будешь писать?

Я помню лебедей. И помню, что мы не сошлись в том, что они собой символизируют. Я пошлю письмо ночью. Только не мучайся, не жди. Ложись спать! Прочитаешь завтра утром.

И речи быть не может. Всю эту ночь мы проплаваем вместе.

Что такое ты говоришь? Надеюсь, ты трезвый?

Не бери в голову. Разве я написал что-то неприличное? Давай пиши. Я спать не буду.

Попытаюсь быть краткой, многое ты и сам знаешь.

Мне было лет десять, когда я — «в незапамятные времена — проводила летние каникулы в Ютре-Сула и однажды ласточка вдруг ударилась об окно бабушкиной комнаты. Бабушка велела подождать и ничего с птицей не делать — бывает, говорила она, что птицы от удара о стекло теряют сознание и могут через какое-то время прийти в себя и улететь. А некоторые птицы, говорила она, оживают даже после смерти… Прошел, однако, день, прошла ночь, но ласточка так и лежала на земле, и мне пришлось ее похоронить; я сделала это сама, потому что мама и папа были в Бергене, а бабушка помочь мне отказалась, она считала, что хоронить мертвых птиц — обязанность детей… Мы с тобой когда-то об этом говорили.

С тех пор как мне было десять лет, я росла, сознавая, что я и есть эта самая взъерошенная птица, что я — природа. Я больше не была ребенком, годы невинности и беззаботности остались позади.

Да, Стейн, поразительно думать о том, что на свет снова и снова появляются дети, которые не знают поначалу, что такое жизнь и смерть, которые живут без страха и забот. У меня понятие о смерти появилось, когда мне было десять лет; это был великий поворот в моей жизни. Задолго до того, как наступила моя половая зрелость, я онемела от страха и неким образом отдалилась от этого мира; во всяком случае, была на пути от него.