|
Один из них был высокий, другие два низенькие. В конце концов все трое повернули назад и проследовали в «Западню» дяди Коломба. – Ловко! – прошептала Жервеза. – Посмотрите, как им не терпится. – А! Я знаю этого высокого, – сказал Купо. – Это Сапог, мой товарищ. «Западня» была полна. Шла перебранка: сквозь густой и хриплый гул голосов прорывались зычные выкрики. От ударов кулаком по прилавку то и дело, дребезжа, подскакивали стаканы. Пьяницы, теснясь кучками, стояли, заложив руки за спину или скрестив их на груди, дожидаясь, пока дойдет до них очередь и дядя Коломб нацедит всем по стаканчику. Возле бочек собралась компания, которой надо было ждать еще минут пятнадцать. – Как! Да это, кажется, наш барон Смородинка! – крикнул Сапог, хлопнув Купо по плечу. – Шикарный мужчина, – с папироской и в белой сорочке! Вот оно как! Удивить хотим приятельницу, нежностями ее угощаем! – Ну тебя, не приставай! – недовольно ответил Купо. Но Сапог продолжал издеваться: – Скажите, пожалуйста! Малютка на высоте величия! Свинья, как свинья. Только и всего. И, двусмысленно подмигнув Жервезе, он повернулся к ним спиной. Жервеза испуганно отодвинулась. Табачный дым и резкий запах, исходивший от толпы, смешивался со спиртными парами. Жервеза задыхалась и покашливала. – Какая отвратительная вещь – пьянство! – проговорила она вполголоса. Она стала рассказывать Купо, что когда то, в Плассане, она часто пивала с матерью анисовку, но один раз так напилась, что чуть не умерла, и с тех пор ей опротивели все спиртные напитки; она просто глядеть на них не может. – Смотрите, – сказала Жервеза, показывая на свой стакан. – Сливу я съела, а настойку оставила. Мне бы дурно сделалось. Купо тоже не понимал, как это можно дуть водку стаканами. Ну, перехватить иной раз немножко сливянки – это еще не страшно. Но что до абсента, водки и прочих гадостей, то слуга покорный! Он к ним и не прикасается. Товарищи могут сколько угодно поднимать его на смех, но когда эти пьяницы заворачивают в кабак, он доходит с ними только до порога. Папаша Купо, который тоже был кровельщиком, окончил тем, что размозжил себе голову о мостовую на улице Кокнар, свалившись в нетрезвом виде с крыши дома номер двадцать пять. Все в семье это помнят, и с тех пор с этим баловством у них покончено. Когда он, Купо, проходит по улице Кокнар и видит это место, – ему хоть даром поднеси, он не выпьет; лучше воды из канавы напьется. В заключение Купо заявил: – В нашем ремесле нужно крепко держаться на ногах. Жервеза снова взяла корзинку. Но она не поднялась с места, а, поставив ее себе на колени, задумалась, устремив вдаль мечтательный взгляд, как будто слова молодого рабочего пробудили в ней какие то смутные мечты. Наконец она медленно заговорила: – Боже мой! Я ведь не честолюбива, я много не прошу… Моя мечта – спокойно работать, иметь постоянно кусок хлеба и жить в своей комнатушке, чтоб было чисто. Ну, стол, кровать, два стула, не больше… Ах! Еще хотелось бы мне воспитать как следует ребят, сделать из них настоящих людей, если только это возможно. Есть еще одна мечта: чтобы меня больше не били, если уж мне суждено выйти когда нибудь замуж. Да, я не хочу, чтоб меня били… И это все. Понимаете? Все… – Она подумала, отыскивая, чего бы ей еще хотелось, и не находила больше никаких серьезных желаний. Потом, поколебавшись, добавила: – Можно еще, пожалуй, пожелать умереть на своей кровати… После моей бесприютной жизни мне приятно было бы умереть на своей кровати, в своей комнате. Она встала. Купо, живейшим образом одобрявший ее желания, уже стоял на ногах. Он боялся опоздать на работу. Но они вышли не сразу. Ей хотелось пойти поглядеть на перегонный куб из красной меди, работавший за дубовой загородкой, в застекленном, светлом, маленьком дворике. |
