Ледяная вода обжигала и в первый миг показалась горячей. Она погрузилась по горло, уберегая волосы, умыла лицо и через минуту вышла медленно, подавляя рвущийся наружу крик ознобленной души, ибо она, душа, терпеть не могла холода.

— Мальчик, я лишаю тебя сладкого! — проговорила она с озорной мстительностью и погрозила кулачком в сторону прииска. — Теперь тебе придётся заслужить... конфетку.

После купания плоть усмирилась и даже испытывала лёгкое отвращение. Женя надела трусики, лифчик, легла на живот, раскинув руки, — отдалась солнцу, но сначала услышала щебет ласточки на крыше навеса, потом вновь ощутила летучий аромат эфира, доносимый слабым ветерком откуда-то из гущи кедровых, нисходящих до земли и развесистых крон. Теперь уже её разбирало любопытство — что могло так пахнуть? Какой-нибудь ранний цветок, размягчённая на солнце смола? Почему вчера она его не почувствовала? Она завернулась во вкладыш от спальника, подошла к ближайшим кедрам, долго принюхивалась, присматривалась, задрав голову, и решила, что запах этот исходит сверху: на макушках было что-то желтоватое, вроде гроздей мелких невзрачных бутончиков, с коих на хвою сыпалась пыльца. Она ещё не знала, что кедр цветёт, и, обнаружив это, как-то приятно восхитилась — конечно же! Такой тонкий и манящий аромат может издавать что-либо редкостное и необычное! И всё для того, чтобы приманить, завлечь того, кто сможет опылить, — насекомое, например... Вернётся Стас, надо загадать ему загадку. Впрочем, если он не услышал её зова, не поддался чарам, вряд ли и нюх у него есть. Ему, как всем мужчинам, кажется, что женщина любит ушами, поэтому и говорит слишком много слов, а она, женщина, живёт в мире запахов и любит носом. Поэтому и слова «обоняние» и «обаяние» почти одинаковы.

И тут её осенило: надо заставить Стаса забраться на кедр и сорвать эти цветы! Что-что, а уж каприз её он выполнит, и вообще, сегодня ему достанется...

Женя пошла к своему ложу и боковым зрением уловила нечто, нарушающее привычный рисунок близкой опушки леса. И то ли в ней прозвучало, то ли послышалось обронённое кем-то осуждающее слово:

— Срамота!

Негромко так, но внушительно, как внутренний голос.

Пожалуй, минуту Женя всматривалась в тёмно-зелёную, непроглядную кромку кедровника, но ничего не заметила. И всё-таки что-то заставило вернуться к столу под навесом, где оставался её спортивный костюм.

— И впрямь срамота, — согласилась она. — Нудистский пляж тут устроила...

Успела надеть брюки и только взяла куртку, как прямо перед собой, на опушке, отчётливо увидела силуэт высоченного человека, мелькнувшего между деревьев.

— Эй, кто там? — спросила негромко и села, ощутив слабость в ногах.

Они возникли на фоне тёмного кедровника, словно проявились на фотобумаге: сначала обозначились контуры двух фигур — один чуть ли не саженного роста, другой короткий, кряжистый, длиннорукий, — и лишь потом отрисовались лица, одежда и прочие мелкие детали. Высокий был каким-то умиротворённым, золотобородым и длиннолицым, с косичкой, выглядел молодо, лет на тридцать, и более напоминал святого с иконы; низкий же, напротив, был много старше и походил на замшелого лешего — пегая борода веником, такие же волосья до плеч, нос крючком, да ещё при этом стриг чёрными, прищуренными глазами из-под низких бровей и надвинутой на лоб бесформенной шапки. Страшный и смешной одновременно! Вообще вид незнакомцев сразу ей показался ненастоящим, поскольку оба выглядели ряжеными и потешными: длиннополые синие рубахи под поясами, у каждого на животе по ножу в ножнах, а на плечах — безрукавные кожаные распашонки, отороченные по вороту и полам тёмными соболями. Не обыденные и до смешного богатые, должно быть, одеяния!

Иконописный детина смущённо приблизился к столу, встал перед Женей, как-то театрально стащил суконную с соболиной оторочкой шапку и потупил свои постнические, но выразительные очи.