– И я не считала и не буду считать. Хотя надо бы… Как велит здравый смысл. Ну, поцелуй меня и беги.

Но сама же удержала меня за рукав.

– Если что-нибудь случится – ты помни, мы всегда будем вместе. И я ни на минуту не переживу тебя. Там мы опять соединимся – навсегда. Ведь даст же нам Господь это утешение?

– Ничего не случится! – твердо сказал я. – И ступай домой. Я кому говорю? Знал ли я, сюда едучи, что только и наживу здесь богатства, что строптивую жену?

Ты опять рассмеялась. И я весь день слышал этот звенящий смех и видел твои глаза, которые влажно блестели, как если бы на них наплывали с трудом удерживаемые слезы.

– Я погибала от разлуки. Если бы не отец – ушла бы из дома, ночевала вместе с тобой на складах, в амбарах, Бог знает где. И если беда – место мое было бы между тобой и вражеским клинком. А дни шли такие же, как и прежде, с маленькими бедами и радостями, нисколько меня не занимавшими. Главным событием в жизни были встречи с тобой, а то, что между ними, я уже почти не воспринимала ни зрением, ни слухом.

В середине октября в городе началось беспокойство. Донеслись слухи – русские подходят! Правым берегом Даугавы будто бы идет пехота, левым – кавалерия. И крепость Дюнабург вроде уже взята, и те шведские посты, что пропали бесследно, будто захвачены в плен налетавшими и исчезавшими, как ветер, русскими партиями.

Твои глаза сверкали, когда ты рассказывал об этом.

– Ну, немного нам потерпеть осталось, умница моя, – говорил ты. – Вот сбегаю на тот берег, вручу свои бумажки господину фельдмаршалу, а через две недели, ну, через месяц какой, возьмем Ригу на аккорд, мы тогда с тобой и обвенчаемся. А если твой батюшка воспротивится – к государю Петру Алексеевичу пойду, он нас в обиду не даст. Вот только на тот берег бы…

Я слушала и верила – а вдруг действительно лишь месяц потерпеть осталось?

– Можно, я с тобой?

– Тебе лучше пока остаться в Риге. Ну, куда ты в своих юбках? Опасно ж! Сиди дома и жди меня. Осада долго не протянется, Петр Алексеевич и не такие города с бою брал.

Мы шептались в церковном притворе. В полумраке я видела у тебя на шее цепочку от своей подвески. Все в порядке, пока она с тобой, ты не можешь забыть обо мне. Уезжай, я за тебя спокойна. Будешь жив – значит, вернешься. Главное нам теперь – уцелеть. И тут я вспомнила, о чем собиралась тебе сказать…

Выслушав, ты растерялся.

– А ты не ошиблась?

– Кто знает? А вдруг не ошиблась?

На нас зашипели богомолки, и мы на цыпочках перешли в другой придел.

Со стены смотрела Матерь Божья с младенцем. Я никогда к ним раньше не приглядывалась, и вдруг поймала себя на том, что думаю – и у нас появится такой же, здоровенький, щекастый. А может, и не будет так скоро, зря беспокоюсь, но тогда года через полтора – наверняка. Три дня назад родила Ингрид, кормилицу мы сразу не нашли, и она стала кормить сама. Я уже приглядывалась – как свивает, как пеленает, как придерживает головку…

Ты стоял и растерянно улыбался. И я улыбнулась в ответ, хотя мне было совсем не так уж весело. Должно быть, музыка навеяла тревожное томление. Я никогда не могла слишком долго слушать орган.

Господи, да неужели я когда-то мечтала о королевских охотах? Вот чепуха! Мне ничего в мире не нужно, кроме тебя.

– Мне тоже. Я бы увез тебя домой, к матушке, да ты не согласишься бросить Ригу. Ладно, будь по-твоему, и здесь хорошо заживем. Ведь будет же тут после победы русский гарнизон! Если рассудить, то похожа теперь Россия на огромную фортецию. Санкт-Питербурх, Архангельск – северные наши бастионы, Полтава была южным, Риге надлежит стать западным.

Я постараюсь привыкнуть к этому странному городу, где на церквах сидят медные петухи, напоминая о предательстве апостола Петра.