Здесь очень интересно то, что все герои «Степи» воспринимают счастье как что-то скучное и малоподвижное, как застоявшуюся теплую воду в пруду. Оно не освежает, а усыпляет. И поэтому оно чуждо активному Дымову. Ведь «попели с полминуты и затихли». Тут уместно вспомнить революционера Матвеева из «По ту сторону» Виктора Кина, ведь жизнь в доме влюбленной в него Вари тоже кажется ему скучной. Ручеек человеческой энергетики не хочет течь в застоявшийся пруд. И он течет туда, куда его направляют другие силы.

Чем все-таки «странна» чеховская «Степь»?

Я не вижу в рассказе Константина о любви никакой поэтики. Скорее, он рассказывал о своем упрямом стремлении к счастью. А «слова забыл…» это все равно, что забыть дорогу, которая и привела человека к его счастью. Но возможно ли такое?..

Ночь… Необъятная, как мир, степь. Горит костер и человек рассказывает о счастье. На мой взгляд, тут стоит задуматься и о беззащитности этого счастья. Россия тысячу лет воевала со Степью и называла его Диким Полем. Конечно, уже давно исчезли половцы и монголы, а разбойники, о которых рассказывал Дымов, не такие уж частые гости в Степи. Да и сами возчики, рассказывая друг другу страшные истории, не боятся Степи.

Война

Я столько раз видала рукопашный,

Раз наяву. И тысячу – во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

                  Юлия Друнина

Наступает следующая одна ночь и это уже не тихая ночь, а канун сильнейшей грозы.

«…Подводчики… варили кашу. На этот раз с самого начала во всем чувствовалась какая-то неопределенная тоска. Было душно; все много пили и никак не могли утолить жажду. Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная; звезды тоже хмурились, мгла была гуще, даль мутнее… »

Предгрозовое состояние природы люди переносят по-разному.

«…У костра уж не было вчерашнего оживления и разговоров.

…Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было брезгливое, точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное…

… Дымов выхватил из рук Емельяна ложку и швырнул ее далеко в сторону. Егорушка, давно уже ненавидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало невыносимо душно, как огонь от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее бежать к обозу в потемки, но злые, скучающие глаза озорника тянули его к себе. Страстно желая сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и проговорил, задыхаясь:

– Ты хуже всех! Я тебя терпеть не могу!.. На том свете ты будешь гореть в аду! Я Ивану Иванычу пожалуюсь! Ты не смеешь обижать Емельяна!

– Тоже, скажи пожалуйста! – усмехнулся Дымов. – Свиненок всякий, еще на губах молоко не обсохло, в указчики лезет. А ежели за ухо?

Егорушка почувствовал, что дышать уже нечем; он – никогда с ним этого не было раньше – вдруг затрясся всем телом, затопал ногами и закричал пронзительно:

– Бейте его! Бейте его!

Слезы брызнули у него из глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу. Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа на тюке и плача, он дергал руками и ногами, и шептал:

– Мама! Мама!

И эти люди, и тени вокруг костра, и темные тюки, и далекая молния, каждую минуту сверкавшая вдали, – все теперь представлялось ему нелюдимым и страшным.