Больше он к этой теме не возвращался.

Гнездышко

Я еще только начал работать в больнице. Еще только-только познакомился с заведующей отделением. А она уже ко мне прониклась всем сердцем.

Вот завершился мой не первый, а где-то девятый, но точно не сороковой, рабочий день; пришел я на пятачок, где публика караулила вероломный служебный автобус, чтобы поскорее уехать домой.

Стою, люди рядом. И заведующая идет, из магазина.

– Так, – доверительно бросает мне, на ходу. – Колбаски купила, хорошо.

И отошла.

– Ого, перед тобой уже отчитываются, – подмигнул лечебный физкультурник, ядовитый и злой человек.

Оказалось, что это был не отчет, а просто абстрактное умозаключение. Заведующая любила в разгар рабочего дня сказать, например:

– Нас было девять (четверо? двенадцать?) детей. И каждый что-то умел. Вот я никогда не умела готовить. Зато умею чистенько и быстро прибрать квартирку.

Как-то раз докторша с отделения съездила к ней в эту самую квартирку одолжить пылесос. Вернулась: глаза навыкате, голос сел, только шепчет и головой качает: «Бля… бля…»

Марков

Цепочка ассоциаций, восстановить которую мне уже не удастся, да и черт с ней, привела к одному моему пациенту. Это была история маленьких радостей и больших разочарований под равнодушным солнцем.

Тот пациент, назовем его Марков, сломал себе шею. Он был начальником в какой-то конторе, где основной костяк составляли богатые бухгалтерши средних лет, много наворовавшие, но чистые душой и сердцем, с несложившейся личной жизнью. Они его боготворили. Маркову сделали операцию, и преданный коллектив, объединившись с его женой, того же сорта особой, напитался энтузиазмом. Все, что ниже пояса, у Маркова оказалось парализованным, и всем хотелось срочно поставить его на ноги. Ни о каких сроках никто и слышать не желал: поскорее, поскорее на реабилитацию.

Как было принято в таких случаях, меня откомандировали в больницу, где он маялся: посмотреть, можно ли брать – нет ли, скажем, сифилиса, не належал ли пролежней, ни лихорадит ли, а то ведь с ним ничего нельзя будет делать.

Бухгалтерша из приближенных к телу лично свезла меня туда в собственном «БМВ», под задорную музыку, и сама веселилась, рассказывала, как пьет с девками коньячок, а сын у нее – наркоман, а мужика нет, а самой ей сорок лет.

Забраковать кандидата я никак не мог, дал отмашку.

Два месяца наше отделение купалось в любви и заботе. Денежного Маркова поместили в одноместную палату; там ежедневно менялись цветы; сослуживицы вместе с женой Маркова посменно дежурили, угадывая малейшее его желание, веруя в неминуемый триумф. И сам он был мужик вполне приличный, не сволочь какая, всем улыбался, был настроен на победу – и вот! все рукоплещут! его уже поставили на брусья, заковали в специальные тутора – сапоги такие, подпорки. А потом повели с ходунками да костылями, поддерживая и подбадривая. Прогресс, положительная динамика, ослепительное будущее. Никто из них не хотел понять, что такие успехи – удел большинства, и на них, как правило, дело и заканчивается. Будет ходить в сопровождении помощников, окрепнет, а так – коляска, на всю оставшуюся жизнь.

«Да, да», – кивали. Но не слушали.

Осыпали отделение разными благами. Ну, наши казначеи-хозяйственники своего не упустили: там покрасили, сям полочку прибили. А когда Марков выписывался, началось вообще что-то невообразимое. При строгом запрете на всяческое бухло народ у нас, конечно, жрал втихую и вгромкую, но тут все запреты рухнули. Зазывают меня, помнится, в палату, а там – сам Марков в постели, море тюльпанов и роз, счастливые бухгалтерши, стол на много персон – и как все поместились? Наш славный коллектив – в полном составе, с заведующей.