Итак, придется признать, что поиски непосредственного знакомства Булгакова с Талмудом — ошибочный путь. Не будем загромождать предполагаемую библиотеку писателя книгами, которых в ней никогда не было, а биографию — источниками, к которым он не прибегал. И еще раз с сожалением отметим, что внимание даже такого интересного исследователя, как А. Зеркалов, не привлек Ветхий Завет — явление огромной художественной силы, отразившееся во всей русской классике.

И все-таки в «булгаковедении» наша тема была однажды заявлена (по крайней мере, мне известна только одна такая работа) — в статье Ольги Кушлиной и Юрия Смирнова «Магия слова».

Статья, чрезвычайно богатая идеями и, к сожалению, не имевшая продолжения, вышла не в столице, а на окраине империи («Памир», Душанбе, 1986, № 5 и 6), и ее авторы в числе прочего предложили обратить внимание на Библию — не столько на Евангелия, сколько на другие книги Нового Завета, а еще более на Ветхий Завет — как на очень важный источник образов, мотивов, идей романа «Мастер и Маргарита». Отметили, что булгаковские выписки из Библии не сохранились. И высказали догадку: «Их, собственно, могло и не быть».

Очень верная догадка. Скажу точнее: таких выписок не могло быть. Ибо Булгаков делал выписки только из информативной, справочной литературы — из книг, в которых искал исторические реалии и противоречия (на противоречиях особенно пристально останавливалось его внимание). Выписки из Ренана и Фаррара, обширные выписки из «Истории евреев» Генриха Гретца как раз и говорят о том, что эти книги были для писателя только источником информации — заслуживающей внимания, но не всегда исчерпывающей и точной. Как и «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона.

Из того, что занимало большое место в жизни его души, в жизни воображения, Булгаков не делал выписок. Это относится и к классике, русской и мировой, и к Новому и Ветхому Завету.

А вот пометы и подчеркивания в принадлежавших ему книгах...

Но... стоит остановиться. Присядем на обочине нашего весьма целенаправленного пути — я хочу рассказать кое-что о пометах в книгах булгаковской библиотеки. Кое-что — покороче — из того, что уже рассказано в моей книге «Треугольник Воланда» (Киев, 1992), и — чуть подробнее — о не менее интересных и важных вещах, о которых до сих пор как-то не было повода рассказать...

Ах, эти выразительные следы булгаковского карандаша — то сине-красного (были такие толстые двуцветные карандаши, они затачивались с одного конца синим, с другого — красным), то — реже — тонкого черного или лиловатого «химического» — в немногих сохранившихся его книгах... Подчеркнутые строки и отчеркнутые абзацы... Вертикальные штрихи на полях — прямые, волнистые, иногда сдвоенные... Вопросительные и восклицательные знаки... И другие знаки, им самим придуманные, загадочные, заманчивые, красноречивые...

Иногда в этих подчеркиваниях булгаковский сарказм. Вот он читает — вероятно, в период работы над «Театральным романом» — мемуары Вл. И. Немировича-Данченко («Из прошлого». — «Academia», 1936), и одни только подчеркивания и редкие восклицательные знаки на полях буквально «выщелкивают» — увы, увы — простодушно-самовлюбленные строки знаменитейшего театрального деятеля. Подозреваю, что Михаил Булгаков был не совсем справедлив в своем беспощадном отношении к Немировичу-Данченко. Но — куда же денешься? — подчеркивания, особенно там, где Немирович говорит о своей замечательной скромности, — убийственно смешны...

А иногда в этих подчеркиваниях — раздумье, узнавание единомышленника, даже — исповедь.

Летом 1938 года он пишет Елене Сергеевне на дачу: «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана.