|
Вы меня извините, я человек откровенный, да и наконец… Он не договорил своей речи и махнул рукой. Я начал уверять его, что он ошибается, что я очень рад нашей встрече и проч., а потом заметил, что для управления именьем, кажется, не нужно слишком сильного образования. – Согласен, – отвечал он, – я с вами согласен. Да все же нужно такое, особенное расположение! Иной мужика дерет как липку, и ничего! а я… Позвольте узнать, вы сами из Питера или из Москвы? – Я из Петербурга. Он пустил ноздрями долгую струю дыма. – А я в Москву еду служить. – Куда же вы намерены определиться? – А не знаю; как там придется. Признаться вам, боюсь я службы: как раз под ответственность попадешь. Жил все в деревне; привык, знаете… да уж делать нечего… нужда! Ох, уж эта мне нужда! – Зато вы будете жить в столице. – В столице… ну, я не знаю, что там в столице хорошего. Посмотрим, может быть, оно и хорошо… А уж лучше деревни, кажется, и быть ничего не может. – Да разве вам уже невозможно более жить в деревне? Он вздохнул. – Невозможно. Она уж теперь почитай что и не моя. – А что? – Да там добрый человек – сосед завелся… вексель… Бедный Петр Петрович провел рукой по лицу, подумал и тряхнул головою. – Ну да уж что!.. Да признаться, – прибавил он после небольшого молчанья, – мне не на кого пенять, сам виноват. Любил покуражиться!.. Люблю, черт возьми, покуражиться! – Вы весело жили в деревне? – спросил я его. – У меня, сударь, – отвечал он с расстановкой и глядя мне прямо в глаза, – было двенадцать смычков гончих, таких гончих, каких, скажу вам, немного. (Он это последнее слово произнес нараспев.) Русака как раз замотают, а уж на красного зверя – змеи, просто аспиды. И борзыми похвастаться я мог. Теперь же дело прошлое, лгать не для чего. Охотился я и с ружьем. Была у меня собака Контеска; стойка необыкновенная, верхним чутьем все брала. Бывало, подойду к болоту, скажу: шарш! – как искать не станет, так хоть с дюжиной собак пройди – шалишь, ничего не найдешь! а как станет – просто рада умереть на месте!.. И в комнате такая вежливая. Дашь ей хлеб из левой руки да скажешь: жид ел, ведь не возьмет, а дашь из правой да скажешь: барышня кушала, – тотчас возьмет и съест. Был у меня и щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое. Я и отдал ему щенка, да уж и ружье; уж оно все там, знаете, осталось. – Да вы и в Москве могли бы охотиться. – Нет уж, к чему? не сумел удержаться, так и терпи теперь. А вот лучше позвольте узнать, что жизнь в Москве – дорога? – Нет, не слишком. – Не слишком?.. А скажите, пожалуйста, ведь цыгане в Москве живут? – Какие цыгане? – А вот что по ярмаркам ездят? – Да, в Москве… – Ну, это хорошо. Люблю цыган, черт возьми, люблю… И глаза Петра Петровича сверкнули удалой веселостью. Но вдруг он завертелся на лавке, потом задумался, потупил голову и протянул ко мне пустой стакан… – Дайте-ка мне вашего рому, – проговорил он. – Да чай весь вышел. – Ничего, так, без чаю… Эх! Каратаев положил голову на руки и оперся локтями на стол. Я молча глядел на него и ожи-дал уже тех чувствительных восклицаний, пожалуй, даже тех слез, на которые так щедр подгу-лявший человек, но когда он поднял голову, меня, признаюсь, поразило глубоко грустное выражение его лица. |
