Ростислав Адамыч принял надменный вид.
– А вы что за командир? – проговорил он в нос и прищурил глаза. – Вы что за птица, поз-вольте спросить?
Чертопханов вспыхнул, как порох от искры. Бешенство захватило ему дыханье.
– Дз-дз-дз-дз, – зашипел он, словно удавленный, и вдруг загремел: – Кто я? кто я? Я Панте-лей Чертопханов, столбовой дворянин, мой прапращур
царю служил, а ты кто?
Ростислав Адамыч побледнел и шагнул назад. Он не ожидал такого отпора.
– Я птица, я, я птица… О, о, о!..
Чертопханов ринулся вперед; Штоппель отскочил в большом волнении, гости бросились навстречу раздраженному помещику.
– Стреляться, стреляться, сейчас стреляться через платок! – кричал рассвирепевший Панте-лей, – или проси извинения у меня, да и у него…
– Просите, просите извинения, – бормотали вокруг Штоппеля встревоженные наследники, – он ведь такой сумасшедший, готов зарезать.
– Извините, извините, я не знал, – залепетал Штоппель, – я не знал…
– И у него проси! – возопил неугомонный Пантелей.
– Извините и вы, – прибавил Ростислав Адамыч, обращаясь к Недопюскину, который сам дрожал, как в лихорадке.
Чертопханов успокоился, подошел к Тихону Иванычу, взял его за руку, дерзко глянул кру-гом и, не встречая ни одного взора, торжественно, среди
глубокого молчания, вышел из комнаты вместе с новым владельцем благоприобретенной деревни Бесселендеевки.
С того самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная
благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед
безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! – думал он иногда про себя, – с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит… вот те
Христос, – так и смотрит!»
Он удивлялся ему до недоумения, до изнеможения душевных сил, почитал его человеком необыкновенным, умным, ученым. И то сказать, как ни было худо
воспитание Чертопханова, все же, в сравнении с воспитанием Тихона, оно могло показаться блестящим. Чертопханов, правда, по-русски читал мало,
по-французски понимал плохо, до того плохо, что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: «Vous parlez francais, monsieur?» – отвечал: «Жэ не
разумею, – и, подумав немного, прибавил: – па»; но все-таки он помнил, что был на свете Вольтер, преострый сочинитель, что французы с
англичанами много воевали и что Фридрих Великий, прусский король, на военном поприще тоже отличался. Из русских писателей уважал он Державина, а
любил Марлинского и лучшего кобеля прозвал Аммалат-Беком…
Несколько дней спустя после первой моей встречи с обоими приятелями отправился я в сельцо Бессоново к Пантелею Еремеичу. Издали виднелся
небольшой его домик; он торчал на голом месте, в полуверсте от деревни, как говорится, «на юру», словно ястреб на пашне. Вся усадьба
Чертопханова состояла из четырех ветхих срубов разной величины, а именно: из флигеля, конюшни, сарая и бани. Каждый сруб сидел отдельно, сам по
себе: ни забора кругом, ни ворот не замечалось. Кучер мой остановился в недоумении у полусгнившего и засоренного колодца. Возле сарая несколько
худых и взъерошенных борзых щенков терзали дохлую лошадь, вероятно Орбассана; один из них поднял было окровавленную морду, полаял торопливо и
снова принялся глодать обнаженные ребра. Подле лошади стоял малый лет семнадцати, с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий; он с
важностью посматривал на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных. |