|
– Всякому, да, видно, не тебе, – сказал старик вполголоса… – А что у тебя там за каверзы с шутоломовскими крестьянами? – А вы почему знаете? – Стало быть, знаю. – И тут я прав, – опять-таки извольте рассудить. У шутоломовских крестьян сосед Беспан-дин четыре десятины земли запахал. Моя, говорит, земля. Шутоломовцы-то на оброке, помещик их за границу уехал – кому за них заступиться, сами посудите? А земля их бесспорная, крепост-ная, испокон веку. Вот и пришли ко мне, говорят: напиши просьбу. Я и написал. А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела. – Ну, не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, – промолвил старик, – человек-то ты сумасшедший вовсе! – А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили… – Знаю, знаю, что ты мне скажешь, – перебил его Овсяников, – точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязал есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, – дескать, – батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъ-явим», – да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает? – В этом я точно виноват, – отвечал, потупившись, Митя, – но с бедных я не беру и душой не кривлю. – Теперь не берешь, а самому придется плохо – будешь брать. Душой не кривишь… эх, ты! Знать, за святых все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него хлопотал? Кто покровительство ему оказывал, а? – Переходов по своей вине пострадал, точно… – Казенные деньги потратил… Шутка! – Да вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство… – Бедность, бедность… Человек он пьющий, азартный – вот что! – Пить он с горя начал, – заметил Митя, понизив голос. – С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным че-ловеком в кабаках сам. Что он красно говорит, – вишь, невидаль какая! – Человек-то он добрейший… – У тебя все добрые… – А что, – продолжал Овсяников, обращаясь к жене, – послали ему… ну, там, ты знаешь… Татьяна Ильинична кивнула головой. – Где ты эти дни пропадал? – заговорил опять старик. – В городе был. – Небось все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным ме-стам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай! – Оно, пожалуй, что так, – с улыбкой сказал Митя… – Ах, да! чуть было не забыл: Фунти-ков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать. – Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое. Бог с ним со-всем! – А то я Федосью Михайловну встретил. – Какую это Федосью? – А Гарпенченки помещика, вот что Микулино сукциону купил. Федосья-то из Микулина. В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два рубля с полти-ной в год… И дело свое знает: в Москве заказы получала хорошие. А теперь Гарпенченко ее вы-писал, да вот и держит так, должности ей не определяет. Она бы и откупиться готова, и барину говорила, да он никакого решения не объявляет. Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, – так не можете ли вы замолвить ему словечко?. |
