|
Пьеса называется условно "Приступ". А дальше как бы град пошел: и двадцать первого, и двадцать четвертого, и двадцать шестого. Газета - и в ней на третьей полосе мутноватое изображение молодого человека, с необыкновенно мрачной головой и как бы бодающего кого-то, и сообщение, что это Прок И. С. Драма. Кончает третий акт. Жвенко Онисим. Анбакомов. Четыре, пять актов. Второго января и я обиделся. Было напечатано: "Консультант М.Панин созвал совещание в Независимом Театре группы драматургов. Тема - сочинение современной пьесы для Независимого Театра". Заметка была озаглавлена "Пора, давно пора!", и в ней выражалось сожаление и укоризна Независимому Театру в том, что он единственный из всех театров до сих пор еще не поставил ни одной современной пьесы, отображающей нашу эпоху. "А между тем, - писала газета, - именно он, и преимущественно он, Независимый Театр, как никакой другой, в состоянии достойным образом раскрыть пьесу современного драматурга, ежели за это раскрытие возьмутся такие мастера, как Иван Васильевич и Аристарх Платонович". Далее следовали справедливые укоры и по адресу драматургов, не удосужившихся до сих пор создать произведение, достойное Независимого Театра. Я приобрел привычку разговаривать с самим собой. - Позвольте, - обиженно надувая губы, бормотал я, - как это никто не написал пьесу? А мост? А гармоника? Кровь на затоптанном снегу? Вьюга посвистывала за окном, мне казалось, что во вьюге за окном все тот же проклятый мост, что гармоника поет и слышны сухие выстрелы. Чай остывал в стакане, со страницы газеты глядело на меня лицо с бакенбардами. Ниже была напечатана телеграмма, присланная Аристархом Платоновичем совещанию: "Телом в Калькутте, душою с вами". - Ишь какая жизнь кипит там, гудит, как в плотине, - шептал я, зевая, - а я как будто погребен. Ночь уплывает, уплывает и завтрашний день, уплывут они все, сколько их будет отпущено, и ничего не останется, кроме неудачи. Хромая, гладя больное колено, я тащился к дивану, начинал снимать пиджак, ежился от холода, заводил часы. Так прошло много ночей, их я помню, но как-то все скопом, - было холодно спать. Дни же как будто вымыло из памяти - ничего не помню. Так тянулось до конца января, и вот тут отчетливо я помню сон, приснившийся в ночь с двадцатого на двадцать первое. Громадный зал во дворце, и будто бы иду по залу. В подсвечниках дымно горят свечи, тяжелые, жирные, золотистые. Одет я странно, ноги обтянуты трико, словом, я не в нашем веке, а в пятнадцатом. Иду я по залу, а на поясе у меня кинжал. Вся прелесть сна заключалась не в том, что я явный правитель, а именно в этом кинжале, которого явно боялись придворные, стоящие у дверей. Вино не может опьянить так, как этот кинжал, и, улыбаясь, нет, смеясь во сне, я бесшумно шел к дверям. Сон был прелестен до такой степени, что, проснувшись, я еще смеялся некоторое время. И тут стукнули в дверь, и я подошел в одеяле, шаркая разорванными туфлями, и рука соседки просунулась в щель и подала мне конверт. Золотые буквы "НТ" сверкали на нем. Я разорвал его, вот он и сейчас, распоротый косо, лежит передо мною (и я увезу его с собой!). В конверте был лист опять-таки с золотыми готическими буквами, и крупным, жирным почерком Фомы Стрижа было написано: "Дорогой Сергей Леонтьевич! Немедленно в Театр! Завтра начинаю репетировать "Черный снег" в 12 часов дня. Ваш Ф. Стриж Я сел, криво улыбаясь, на диван, дико глядя в листок и думая о кинжале, потом почему-то о Людмиле Сильвестровне, глядя на голые колени. |
