— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.

— Не следственным органам, а вам.

— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.

Ему опять не ответили — он же спросил у самого себя, он же задал не тот вопрос. Нужно было спросить: «Почему?» Неужели только потому, что потерпевший уловил его неприязнь? И потерпевший будет прав, ибо свои симпатии-антипатии следователь обязан скрывать, как тайный порок. Бесстрастность — признак высокого профессионализма.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Бесстрастность — признак недоброй души.

— Почему? — спросил Рябинин как бы подталкивая убегающую мысль, чтобы она скорее убежала.

— Вы слишком добрый человек.

— С чего вы взяли?

— Уж вижу.

— А это... плохо?

— Я бы не хотел, чтобы меня допрашивал добрый следователь.

— А какой же — свирепый?.

— Да, свирепый. Ему дело иметь с преступниками, а не с барышнями. Вы, к примеру, можете эту Дыкину и пожалеть.

И Катунцев испытующе и колко глянул на следователя. Рябинин хотел ответить лишь откровенным взглядом, но не удержался и от прямых слов:

— Вы не любите свою дочку.

— Откуда вам это известно?

— Я помню первый разговор в этом кабинете.

— Но ее безумно любит моя жена.

Рябинин писал, испытывая нарастающую обиду, словно его оскорбили. Но его и оскорбили, назвав добрым. Иначе у него не вырвался бы этот дикий вопрос: «С чего вы взяли?» Мол, с чего выдумали такую глупость... Да нет, его не оскорбили, а намекнули на какую-то неполноценность. Но в этом кабинете кем только его не называли: дураком, службистом, ищейкой... И он только улыбался, потому что знал, что не дурак, не службист и не ищейка. Почему же теперь испортилось настроение? Или Катунцев попал? А быть добрым — стыдно? Ну да, быть добрым — это быть тихим, непробивным, непрестижным, второсортным...

— Подпишите протокол.

— Как вы поступите с Дыкиной? — тревожно спросил Катунцев.

— Сперва с ней поговорю.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Следователем может работать только добрый человек.

Из дневника следователя. Иринка пришла из школы заплаканная, какая-то замурзанная. Мы с Лидой всполошились:

— Что такое? Двойка?

— Нет, Мария Кирилловна про озера рассказывала. Про Байкал, про Селигер...

— Ну и что? — громко удивился я.

— Да-а, и про Ладожское озеро.

— Ну и что? — понизил я голос.

— Да-а, и про «Дорогу жизни».

— Так что? — уже тихо спросил я.

— Да-а. Она стала плакать.

— Ну, а ты почему в слезах?

— Да-а, и я заплакала.

Входя в свой кабинет, Рябинин частенько оглядывал грязно-малиновую дверь и думал, что же чувствуют ждущие тут вызова к следователю. И когда Дыкина появилась из-за грязно-малиновой двери, он увидел, что она там чувствовала...

Ни неотводимого взгляда, ни зубастой улыбки... Сильное тело утратило свою стать, и казалось, что ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, говорившее о недавних сельских просторах, серело, как городской туман. Да и белый плащ, кажется, посерел от этого лица.

— Рассказывайте все, — попросил он без всякого нажима, не сомневаясь, что теперь она расскажет все.

Дыкина вздохнула. Рябинин знал, что эти вздохи ей сейчас нужны, как ему бумага для протокола.