Делла позволила своим мыслям унестись далеко в прошлое, в ту грозовую ночь, когда она сидела в спальне странного дома и слезы печали и тоски текли по ее лицу, словно дождь, беспрерывно льющийся по оконному стеклу.

Он сказал ей, что они умерли. У него были густые блестящие волосы и серые глаза. Он немного пугал ее, хотя она чувствовала, что сердце у него доброе. Он сказал, что этот большой дом – теперь ее дом, а эта комната с белыми коврами и кроватью, покрытой голубым атласным покрывалом, принадлежит ей, так что она может заполнить ее игрушками и книгами.

– Вы что, мой приемный отец? – спросила она. Он странно посмотрел на нее и поправил не твердым голосом:

– Я твой опекун, дитя. С этого момента я буду заботиться о твоем здоровье, твоем образовании, и ты должна относиться ко мне скорее как к другу, чем как к отцу. Я не женат, видишь ли. Я холостяк.

И с тех пор она ни разу не давала ему понять, что она более уютно чувствовала бы себя в его доме, если бы он позволил ей считать его приемным отцом, а не опекуном. Само слово «опекать» в ее детском воображении приобрело смысл «защищать, охранять», а большой дом был наполнен предметами, которые ребенку было бы лучше не трогать. Мебель так блестела полировкой, что она все время держала руки в карманах, чтобы не оставить следы на ее поверхности. Ковры были такими мягкими и светлыми, что она предпочитала обходить их по паркету, когда возвращалась с крытой террасы, где она играла во время дождя.

А рояли! Два рояля! Необыкновенной красоты кремовый с золотом в гостиной и величественный черный в музыкальной комнате, на котором его знаменитый еврейский друг часто наигрывал печальные, навязчивые мелодии. Такие печальные, что ей приходилось убегать в оранжерею. Только там, среди резервуаров с водой, цветочных горшков и ваз, она могла оставаться одна, вдалеке от пристальных взглядов бдительных слуг. Здесь она могла играть без опасения разбить что-нибудь ценное.

Именно в такую ночь, когда тьму разрывали вспышки молний, а в небе – там, где, как ее уверяли, находился рай, – раздавались раскаты грома, она свернулась на подоконнике своей веджвудской спальни, и мистер Грэхем тихо вошел в ее комнату и присел рядом с ней. Он обнял ее и прижал ее заплаканное лицо к своей крахмальной белоснежной рубашке.

– Завтра, – пробормотал он, – дождя не будет. Нам обещали, что этот приступ плохого нрава святого Свитина скоро закончится. Завтра слез не будет, не так ли? Постарайся быть счастливой, ведь я так счастлив, что ты здесь, со мной, в этом одиноком доме.

– Я постараюсь, мистер Грэхем. – Она икала у него на груди, чувствуя себя ужасно оттого, что ее заплаканное лицо оставляет следы на его красивой рубашке.

– Ты должна называть меня Марш. – Он отбросил ее взъерошенные волосы со лба и стал изучать ее лицо при свете молний. – С сегодняшнего дня я буду звать тебя Делла.

– Делла? – произнес рядом с ней мужской голос.

Она с испугом очнулась от воспоминаний. Молнии, казалось, отражались в ее широко раскрытых глазах, когда она взглянула на Ника. Впрочем, Деллу не удивило его появление, как будто ее воспоминания подготовили ее к этой встрече, ведь среди дождя обязательно должен появиться мужчина в смокинге и нарядной рубашке, чтобы сообщить что-то важное, что окажет огромное влияние на ее дальнейшую жизнь.

– Что вы здесь делаете в такой час? – Он подошел к ней еще ближе своей бесшумной походкой. В его глазах был тревожный охотничий блеск, словно он привык бродить по ночам в поисках жертвы.

– Я могу задать вам тот же вопрос, Ник.

– Я играл в карты в курительной комнате.