В Венеции Сухарев был впервые. Много слышал о ней раньше, но разве могут даже самые красочные рассказы стоить хотя бы одного взгляда на дома, встающие из морской пучины, одного вдоха этого специфического — влажного и слегка затхлого — воздуха Средневековья. Родион Иванович, отнюдь не склонный к сентиментальности, этим городом вдруг просто «заболел». Он, забыв о времени, катался на гондолах, пил кофе в небольших кафе, тратил немалые деньги на сувениры, восхищался каменным кружевом Дворца дожей. Громко хихикал у камня для объявлений перед собором Сан-Марко. На камне за многие столетия появились самые парадоксальные в мировой юриспруденции законы. Больше всего глянулся бизнесмену закон 1460 года, который повелевал венецианским гражданкам быть добрыми, ласковыми и побольше есть, чтобы приобрести пышные формы, распаляющие мужское сладострастие, дабы прекратить распространение гомосексуализма. «Вот, — думал Сухарев, — это правильно. По-нашему…»

А еще три дня спустя пресыщенного впечатлениями гостя итальянцы увезли отдохнуть «в глушь, в деревню» — туда, где не надо сломя голову носиться по музеям, выставкам и прочим достопримечательностям. Туда, где можно расплавиться под ярким солнцем, растечься, принимая форму шезлонга, и забыть обо всем на свете. И мечтать лишь о том, чтобы доползти по раскаленному песку до набегающих волн теплого средиземноморского рассола. Хотя даже погружение в его пучину не приносит желанного облегчения. Зато позволяет дотащиться до прохладного пресного душа, где так славно ловить освежающие капли сведенными от соли губами, плескаться в тугих струях до мурашек по коже и снова ощущать себя человеком.

А поздним вечером брести по длинной пустынной набережной, сверкающей подсвеченными витринами в густой темноте южной ночи. Заглядывать в единственную открытую в это время таверну. Щелкать мидий, как семечки, и запивать их кислым белым вином, ловя удивленные взгляды чернявого остроносого хозяина, прячущего в ладони зевок…

Как разительно это беззаботное существование отличалось от бурлящего котла никогда не спящей Москвы или напряженности ночного Сочи. Удивленный Сухарев по утрам просил своего гида ознакомить его с разделом происшествий в местной газетенке. Но за три дня в городке, кишащем туристами, не было упомянуто ни об одном грабеже или краже, не говоря уж о драках или убийствах. В ответ на расспросы организаторы лишь пожимали плечами: у нас, мол, здесь всегда так. Порядок. Полиция следит. Как она следит, если Сухарев вообще не видел ни одного полицейского?

В последний вечер российский строитель разговорился с хозяином ночного кафе, который встречал его уже как старого знакомого. Выяснилось, что трактирщик знает достаточное количество русских слов, чтобы понимать, о чем спрашивает Сухарев и даже ответить с помощью бурной жестикуляции, характерной для южан.

— Мафия! Но полицай!.. — Он тряс тремя растопыренными пальцами перед носом Родиона. — Трез! Уно, дуо, трез…

Хозяин отсчитал три мидии и отодвинул по столу в сторону. Потом придвинул две обратно, пояснив по-русски: «Моя». И ткнул пальцем в оставшуюся: «Мафия!»

Потихоньку до отдыхающего бизнесмена дошло, что полиции на Адриатике действительно незачем беспокоиться о порядке. О нем подумают те, кого в России обычно считают как раз правонарушителями. Российские «мафиозо», собственно, такое представление о себе вполне оправдывают. А вот местный преступный мир давным-давно сообразил, что незачем лазать в чужие квартиры и кошельки, рискуя быть застигнутыми на месте преступления или получить отпор.