В обычные дни я, как правило, к семи тридцати или к восьми утра уже сидел за своим столом, наслаждаясь тишиной до тех пор, пока не начинали разрываться телефоны. Первый звонок раздавался в девять тридцать. Но поскольку в то утро я заезжал к Джейкобу в школу, то на работе появился лишь в десятом часу. Хотелось как можно скорее взглянуть на дело Рифкина, и, едва закрыв за собой дверь кабинета, я уселся в кресло и разложил на столе фотографии с места преступления. Упершись ногой в тумбу стола, я прислонился к спинке кресла и окинул их взглядом.

По углам стола ламинат начал отходить от древесно-стружечной плиты. У меня была привычка в моменты волнения механически ковырять эти углы, поддевая гибкое ламинированное покрытие пальцем, точно корочку на болячке. Иногда даже вздрагивал от неожиданности, слыша ритмичные щелчки, которые издавал ламинат, когда я приподнимал и вновь отпускал его. Этот звук ассоциировался у меня с глубокой задумчивостью. В то утро я, вне всякого сомнения, тикал, как бомба.

От этого расследования у меня было ощущение чего-то неправильного. Странного. Видимо, потому, что, несмотря на целых пять дней активной работы по делу, все оставалось глухо. Это клише, но это правда: большая часть дел раскрывается очень быстро, по горячим следам, в первые сумасшедшие часы и дни после убийства, пока вокруг него еще не утих шум и полно улик, версий, идей, свидетелей, обвинений – словом, возможностей. Другие дела требуют недели на то, чтобы их распутать, уловить верный сигнал в этой шумовой завесе, вычленить единственную правдивую версию из множества правдоподобных. И лишь немногие дела так и остаются нераскрытыми. Сквозь помехи так и не удается расслышать даже намека на сигнал. Вариантов оказывается масса, и все в равной степени правдоподобны, но ни один из них невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, и дело заходит в тупик. Но шум есть всегда, в любом деле. Всегда имеются подозреваемые и какие-то версии. А вот в деле Рифкина их не было. Пять дней – и вообще ничего. Кто-то нанес три аккуратных ножевых ранения мальчику в грудь и не оставил никаких следов, по которым можно было бы сделать выводы, кто это совершил и почему.

Мучительная тревога, которую это вызывало – у прокуратуры, у полицейских, да у всего города, – уже начинала действовать на нервы. У меня возникло такое чувство, что со мной играют, сознательно манипулируют. Прячут от меня секрет. У Джейкоба и его друзей было в обиходе одно сленговое выражение – «парить мозги», – которое означает изводить кого-то, водить за нос, обычно путем сокрытия какого-нибудь важного факта. Когда девушка делает вид, что ей нравится парень, она парит ему мозги. Когда в фильме уже под конец всплывает какой-нибудь существенный факт, который изменяет смысл или объясняет все, что произошло до того, – как, например, в «Шестом чувстве» или «Подозрительных лицах», – сценаристы парят мозги зрителям. Так вот, с делом Рифкина у меня крепло ощущение, что мне парят мозги. Единственный вариант объяснения того, что с момента убийства в деле царила мертвая тишина, заключался в том, что все это было кем-то срежиссировано заранее. И теперь этот кто-то наблюдал за нами со стороны, забавляясь нашей растерянностью, нашей недогадливостью. На этапе расследования насильственного преступления детектив часто испытывает праведную ненависть к преступнику еще до того, как у него возникает подозрение, кто он, этот злодей. Мне столь сильные чувства обычно были чужды, но к этому убийце я уже питал неприязнь. За то, что он убил ребенка, да, но и за то, что парил нам мозги, тоже. За то, что отказывался сдаваться.