Джонни улыбнулся про себя. Значит, еще не все потеряно.

— Вы упомянули убийство, — сказал он. — Полагаю, у вас наготове внушительный список здешних преступлений такого рода?

— Тут ты припер меня к стенке, — признал старик. — У нас было одно громкое дело в 1739 году — семнадцатилетняя девушка убила своего новорожденного младенца, которого родила от дьякона, служившего в церкви в северном углу, где твой отец был крещен и обвенчан и откуда его проводили на кладбище. Потом был один труп во время Гражданской войны в результате ссоры между аболиционистом и демократом-волландигемцем. И еще одно убийство произошло всего лет пятнадцать тому назад… Полагаю, три убийства за двести пятьдесят лет — не слишком впечатляющая статистика. За что, кстати, следует благодарить Бога — надеюсь, Он продолжит удерживать руку Каина ad finem. — Судья посмотрел на панораму залитой солнцем деревни. — Так о чем я говорил?

— О сложности убийства в новоанглийской глубинке, — напомнил Джонни.

— Ах да. Ты должен понять, что пуританский дух давит на нас, как газы на больной живот. Как бы нас ни помешивали чужими ложками — из Нью-Йорка или даже из Кадбери, — мы все равно не превратимся в водянистый суп. Шинн-Корнерс застеклена, как теплица. Мы варимся в собственном соку, и только если держать нос против ветра, можно почуять наш запах.

— Только не мой, — вздохнул Джонни.

— А кто говорит о тебе? — осведомился судья. — Ты так же далек от Шинн-Корнерс, как азиатская холера. Не позволяй твоей фамилии вводить тебя в заблуждение, мой мальчик. Ты невежда, и это исторический факт. Позволь рассказать тебе кое-что о пуританской натуре, которую из тебя вытравили. Пуританская натура сводится к одному — замкнутости. Не лезь в мои дела, сосед, и я не буду лезть в твои. Конечно, если и пока не возникает угроза всей общине. Тогда начинаются противоречия.

— Убийство, — напомнил нью-йоркский родственник.

— Я к этому подхожу, — отозвался судья Шинн. — Для здешних жителей убийство — больше чем преступление. С молоком матери мы впитали, что убийство запрещено Библией. Но мы также воспитаны на священных правах личности. Убивать нельзя, но, когда нам наступают на личную любимую мозоль, появляется большое желание нарушить эту заповедь. Поскольку убийство разрушает самое драгоценное достояние человека, мы разрываемся на части, как Ребекка Хемас, пытающаяся выбрать между талией и лишней порцией картошки с подливой. Однако это делает нас уверенными в одном: убийство должно быть наказано, и притом быстро. Пуританское правосудие не терпит отлагательств. Возьмем дело, которое я упомянул минуту назад: убийство, происшедшее перед войной — не корейской, а большой.

— Войны — странная штука, — заметил Джонни. — Я был на обеих и не видел особой разницы в масштабах. Самой большой кажется та, в которой участвуешь сам.

— Очевидно, — согласился судья. — Так вот, в те дни брат Хьюберта Хемаса, Лейбан, работал на ферме Хьюберта. Лейбан был туповат и неразговорчив, но никогда не пропускал деревенских собраний и всегда голосовал как надо.

Хемасы наняли работника, Джо Гондзоли, кузена Паскуале Гондзоли из Кадбери. Джо подрабатывал у фермеров, не имеющих современного оборудования.