Но оставим в стороне совпадения. Я должен признать что Ваша шутка поставила меня в тупик. Прежде всего меня удивляет, как сумели Вы настолько угадать все детали. Во-первых, Вы предположили, что я не замедлю прислать Вам приглашение на ужин; во-вторых (и это воистину поразительно), Вы исходили из того, что в этом году, на встрече не будет Карлоса Фунеса. Как это Вам удалось догадаться о моих намерениях? Мне приходит в голову: а вдруг кто-нибудь в клубе мог сказать Вам, что Фунес и я разошлись во мнениях по вопросу о Земледельческом пакте; но, с другой стороны, Вы живете уединенно и ни с кем не видитесь… В общем, преклоняюсь перед Вашим аналитическим гением, если это и вправду анализ. Для меня это больше попахивает колдовством, и блестящим подтверждением тому служит факт, что я получил Ваше письмо как раз в ту минуту, когда сел писать Вам.

Как бы там ни было, дорогой Альберто, в Вашей искуснейшей выдумке есть оборотная сторона, которая меня тревожит. Какую цель Вы преследовали, выдвигая это косвенное обвинение против Луиса Фунеса? Насколько я знаю, Вы всегда были добрыми друзьями, хотя жизнь развела нас всех по разным дорогам. Если у Вас действительно есть в чем его упрекнуть, почему Вы пишете мне, а не ему? И наконец, почему не поделиться этими подозрениями с Робиросой, учитывая особые функции, какие, как знаем мы, его самые близкие друзья, он выполняет в государственном аппарате? Вместо того Вы разыгрываете сложный карамболь о три борта, о смысле которого я предпочитаю пока не спрашивать. Со всей искренностью признаюсь Вам, что не одобряю такой маневр и не могу принять его за простую шутку, поскольку речь идет о чести одного из наших самых дорогих друзей. Я всегда считал Вас человеком цельным и верным, кто в силу своих высоких качеств предпочел во времена коррупции и продажности укрыться в одинокой усадьбе, среди книг и цветов, которые чище, чем мы. И потому, хотя меня восхищает и даже забавляет игра случайностей или точных догадок, присутствующих в Вашем письме, чем больше я его перечитываю, тем сильнее охватывает меня беспокойство, угрожающее самой сущности нашей дружбы. Простите мою откровенность; или, если Вы ее не прощаете, разъясните то, что неправильно понято мною, и вопрос будет исчерпан.

Излишне говорить, что все это ни в коей мере не меняет моего намерения пригласить Вас всех ко мне 30-го числа текущего месяца, как я уже писал Вам о том, когда меня прервало получение Вашего письма. Я уже известил Барриоса и Фунеса, которые сейчас в провинции, а Робироса позвонил мне, подтверждая, что принимает приглашение. Поскольку шедевры не должны пребывать в неизвестности, Вас не удивит, что я рассказал Робиросе о вашей необыкновенной эпистолярной шутке. Редко слышал я, чтобы он смеялся так заразительно… Меня Ваше письмо забавляет меньше, чем нашего друга, и, как я надеюсь, несколько Ваших строк избавят меня от того, что принято называть тяжестью на душе.

Итак, до получения этих строк или до встречи у меня.

Искренне Ваш

Лобос, 18 июля 1958 года

Сеньору Федерико Мораесу

Дорогой друг,

Вы говорите об удивлении, о случайностях, об эпистолярных триумфах. Большое спасибо, но комплименты, лишь прикрывающие собой мистификацию, – не из числа тех, что я люблю. Если Вы находите этот термин слишком сильным, обратите на себя самого критическое жало, которое столько раз было продемонстрировано Вами на судебном поприще и в политике, и Вы согласитесь, что здесь нет преувеличения.