— Ты все шалишь, Надя, — промолвила она.

— Разве я неправду про тебя сказала? Я готова сослаться на всех… Ну полно, полно, не буду. А я опять-таки скажу, — продолжала Надежда Алексеевна, обратившись к Владимиру Серге-ичу, — жаль, что вы едете. Правда, есть у нас один jeune premier, сам навязывается, да уж очень плох.

— Кто такой? Позвольте узнать.

— Бодряков, поэт. Где ж поэту быть jeune premier? Во-первых он так одевается, что ужас, во-вторых, эпиграммы он пишет, а перед всякой женщиной, даже предо мной, представьте, робеет. Пришепетывает, одна рука у него всегда выше головы и уж не знаю что. Скажите, пожалуйста, мосье Астахов, все ли поэты таковы?

Владимир Сергеич слегка выпрямился. — Я ни одного из них не знал лично, да и, признаться, не искал никогда их знакомства.

— Да, ведь вы положительный человек. Придется взять Бод-рякова, нечего делать. Другие jeune premier еще хуже. Этот по крайней мере роль наизусть выучит. Маша у нас, кроме трагических ролей, будет исполнять должность примадонны… Вы, мосье Астахов, не слыхали, как она поет?

— Нет, — возразил, осклабясь, Владимир Сергеич, — я и не знал…

— Что с тобою сегодня, Надя? — заговорила с недовольным видом Марья Павловна.

Надежда Алексеевна вскочила.

— Ради бога, Маша, спой нам что-нибудь, пожалуйста… пожалуйста… Я от тебя не отстану, пока ты не споешь нам что-нибудь, Маша, душка. Я бы сама спела, чтобы занять гостя, да ведь ты знаешь, какой у меня нехороший голос. Зато, посмотри, как я славно буду тебе аккомпанировать.

Марья Павловна помолчала.

— От тебя не отделаешься, — сказала она наконец. — Ты, как избалованное дитя, привыкла исполнять все свои прихоти. Изволь, я буду петь.

— Браво, браво, — воскликнула Надежда Алексеевна и захлопала в ладоши. Господа, пойдемте в гостиную. А что касается до прихотей, — прибавила она, смеясь, — это тебе припомнится. Можно ли при незнакомых людях выставлять мои слабости? Егор Капитоныч, Матрена Марковна так вас стыдит при чужих?

— Матрена Марковна, — пробормотал Егор Капитоныч, — очень почтенная дама; только насчет манер…

— Ну пойдемте, пойдемте, — перебила его Надежда Алексеевна и вошла в гостиную.

Все отправились вслед за ней. Она сбросила с себя шляпу и села за фортепьяно. Марья Павловна стала возле стены, довольно далеко от Надежды Алексеевны.

— Маша, — проговорила она, подумав немного, — спой нам «Хлопец сее жито».

Марья Павловна запела. Голос у ней был чист и силен, и пела она хорошо — просто и без вычур. Все слушали ее с большим вниманием, а Владимир Сергеич не мог скрыть свое изумленье. Когда Марья Павловна кончила, он подошел к ней и начал ее уверять, что он никак не ожидал…

— Погодите, то ли еще будет! — перебила его Надежда Алексеевна. — Маша, потешу я твою хохлацкую душу, спой нам теперь «Гомин-гомин по дуброви…»

— Разве вы малоросска? — спросил ее Владимир Сергеич.

— Я родом из Малороссии, — отвечала она и принялась петь «Гомин-гомин…»

Сначала она выговаривала слова равнодушно, но заунывно-страстный, родной напев расшевелил понемногу ее самое, щеки ее покраснели, взор заблистал, голос зазвучал горячо. Она кончила.

— Боже мой! Как ты это хорошо спела, — проговорила Надежда Алексеевна, склонясь над клавишами. — Как жаль, что брата здесь не было!

Марья Павловна тотчас опустила глаза и усмехнулась своей обычной, горькой усмешкой.