Лиза подошла к Дейкину и присела рядом, дымя папиросой.

— За что тебя, Гаврила Афанасьевич, шутом прозвали? Тот хмыкнул.

— Жизнь смешную прожил. Нахохотался вдоволь, вот и прозвали.

— Не похоже. Огонь по бандитам ты открыл, будто они твои кровные враги. Какие враги могут быть у шутов?

— Могут, Лиза. Увидел грабеж, кровь так и закипела. Последнее из домов тащат, на гибель людей обрекают. В далеком детстве я уже видел похожую картинку. Век не забыть.

— И что видел?

Гаврюха оторвался от бинокля.

— Дай-ка закурить, подруга.

Она протянула ему портсигар, капитан закурил.

— Старая история. Шел 32-й год. Жил тогда мальчонка в Одесской губернии с батей, мамашкой и грудным братишкой. Голод косил людей. Батя мой был мужиком работящим, скопил зерна на черный день. Тут они и пришли. В коже, вроде тебя, с наганами. Отца избили, матери тоже досталось, а я с младенцем в огороде спрятался, все видел. Картина, как сегодня. Свалили все, что нашли на телегу, отца забрали. На утро мать нас собрала, и пошли мы в Одессу правду искать. До ОГПУ дошли. Признали моего отца кулаком, злейшим врагом народа. Мать с дитем на руках головой об пол билась, молила отпустить кормильца. Послушал ее большой начальник и сказал: «Принесешь выкуп — отпущу. Должен твой муженек государству штраф заплатить. Три дня тебе сроку». И назвал какую-то заоблачную сумму. Я тогда в деньгах ничего не смыслил. Вернулись домой. Золотишко припрятанное мать собрала, иконы — все в узелок. Дом соседу продала за гроши. Тот еще куркуль был, он с чекистами дружил и отца моего заложил, а сам чистеньким остался. Такие с голоду не подыхают. Он давно на нашу землю зарился, получил-таки задарма. Лишенные всего, мы вернулись в Одессу. Иконы и золотишко мать одному барыге продала. Вор, поганец и тот в положение вошел, пожалел мать, не обманул. Собрали мы эти деньги и понесли в ОГПУ к большому начальнику. Он нас принял, деньги взял, тут же в сейф запер, а потом и говорит:

— Штраф уплачен. Но помочь, баба, я не в силах. Вчера твоего дурака к стенке поставили. С врагами другого разговора быть не может. А теперь проваливай, пока тебя не взяли. Уходи из города, к вечеру чтобы духа твоего не было.

Мать в один момент поседела. Когда косынку сняла на улице, я ее не узнал. Была черноволосая, как ты, а стала белой, будто ее сметаной намазали. Кешку она держала левой рукой, меня взяла правой, и мы пошли. Не знаю, сколько шли и куда. Мать молчала. Похоже, рассудка лишилась. Неподалеку от вокзала сунула мне за пазуху замотанные в платок документы и перекрестила. Я тогда не понял, что она хочет делать, страшно мне на нее смотреть было. Тут трамвай из-за угла вынырнул. Все произошло в один момент — мать с Кешкой на руках нырнула под колеса. Ничего страшнее больше на свете не видел.

Так я лишился отца, матери и брата, а шел мне тогда седьмой годок. Соображалка-то никудышная, зато память крепкая. Определили меня в детскую колонию. Забор, колючка, кнут, баланда. С Колымой не сравнить, но я море видел и знал, что такое свобода и простор. На пятый год мой побег увенчался успехом. Сколько их было, не помню. Много. Вернулся в Одессу на товарняке. Сдуру или с голоду хапнул на Привозе плюшку с творогом и дунул во всю прыть. Городовые за мной. Выскочил на дорогу и под машину угодил. Судьба меня пощадила, ударило несильно. Только ногу ушиб, но бежать уже не мог. Тут меня с мостовой подняли сильные руки, как пушинку. Запихнули в эту самую машину и повезли. В общем, легавым я в руки не попался. Пришел в себя и обалдел. Сидит передо мной красивый дядька с усами в белом кителе и с адмиральскими нашивками на рукаве. Мать честная, перепугался до смерти, а адмирал улыбается.

— Хочешь выпить, сынок? Тебе ситро и мороженое, мне графинчик водки и хвост селедки.

— Я бы и сам от хвоста селедки не отказался, — говорю.