— Да, да, я понимаю. Конечно! Ведь он очень стар.

— Всеподданнейше прошу прощения, государь; но он лишь на год старше вашего величества.

— Это в самом деле невыносимо, — сказал король, поворачиваясь спиной к герцогу де Куаньи, — они сегодня не только печальны, как катафалки, но еще и глупы, как гуси.

Герцог д’Айен, один из остроумнейших людей этого столь остроумного времени, уловил растущее дурное настроение короля; опасаясь быть задетым осколками при взрыве, он решил как можно скорее положить этому настроению конец и сделал два шага вперед, чтобы оказаться на виду. Его камзол, подвязки, все края одежды были украшены широким и блестящим золотым шитьем, которое не могло не приковать взоров. В самом деле, монарх его увидел.

— Честное слово, герцог д’Айен, — воскликнул он, — вы сияете, как солнце! Вы что, ограбили почтовую карету? Я думал, что все вышивальщики Парижа разорились после свадьбы графа Прованского, когда никто из придворных не заплатил им, а господа принцы сочли за благо не явиться на свадьбу несомненно из-за отсутствия денег или кредита.

— Следовательно, они разорены, государь.

— Кто — принцы, вышивальщики или придворные?

— Я думаю, все понемногу; однако вышивальщики более ловки, они из этого выпутаются.

— Каким образом?

— С помощью нового изобретения; вот оно.

И герцог показал на свое шитье.

— Я не понимаю.

— Да, государь; платье с таким шитьем называется «под канцлершу».

— Я понимаю еще меньше.

— Можно было бы сделать эту загадку понятной для вашего величества, процитировав стихи, сочиненные парижскими зеваками, но я не осмеливаюсь.

— Вы не осмеливаетесь! Вы, герцог?! — сказал, улыбаясь, король.

— Честное слово, не осмеливаюсь, государь; я жду королевского приказания.

— Я вам его даю.

— Но пусть ваше величество не забудет, что я всего лишь повинуюсь. Итак, вот эти стихи:

Придворные переглянулись, удивленные подобной дерзостью, и все одновременно повернулись к Людовику XV, чтобы воспроизвести на своих физиономиях выражение его лица. Канцлер Мопу, находившийся тогда в величайшей милости, поддерживаемый фавориткой, был слишком высокой особой, чтобы кто-то мог позволить себе выслушивать эпиграммы, беспрестанно сыпавшиеся на него. Монарх улыбнулся — тотчас на всех устах появились улыбки. Он ничего не сказал в ответ — никто не произнес ни слова.

У Людовика XV была странная склонность. Он ужасно боялся смерти, не любил, чтобы ему говорили о его собственной кончине, но при любом удобном случае находил какую-то радость в том, чтобы насмехаться над присущей почти всем людям слабостью скрывать свой возраст, свою старость или свои немощи. Он охотно говорил какому-нибудь придворному:

— Вы стары, вы плохо выглядите, вы скоро умрете.

Он сделал из этого нечто вроде философии, и даже в этот день, получив два жестоких поражения, он рискнул потерпеть третье.

Решив возобновить прерванный разговор с герцогом д’Айеном, он спросил его довольно резко:

— Как поживает шевалье де Ноай? Правда, что он болен?

— Государь, вчера мы, к несчастью, лишились его.

— А! Я ему это предсказывал.

Затем, оглядев круг придворных, увеличившийся за счет лиц, допущенных к малому утреннему выходу, он заметил аббата де Брольо, человека злобного и грубого, и обратился к нему с такими словами:

— Теперь ваша очередь, аббат. Вы ровно на два дня моложе его.

— Государь, — ответил г-н де Брольо, бледный от бешенства, — вчера ваше величество были на охоте.