Внешне ее поведение ничем не отличалось от поведения подруг, но безошибочное чутье подсказало Мюрру – он симпатичен ей. Девушке одиноко, страшно и очень хочется поговорить с ним. Она бледнела и застывала, заслышав доносящиеся раскаты ломаемой землетрясением поверхности. Вздрагивала, когда неподалеку начинал буянить вулкан, с гулким ревом извергая густой столб огня и камней. Едва не разбила кувшин с вином, когда, перекрывая прочие звуки, донесся отчаянный крик съедаемого заживо сюрра.

Мюрр подошел к девушке, положил свои ладони поверх ее тонких, дрожащих на горловине кувшина пальчиков, и сказал ласково, как только мог:

– Не бойся. У дома очень прочная защита. Ему не страшны ни вулканы, ни землетрясения, а сюрры сами боятся… э… меня. По собственной воле они сюда не придут.

Девушка подняла на него черные бездонные глазищи, улыбнулась и собралась ответить, но не успела.

– Ронна! – раздался резкий окрик одной из трагги. – Не смей!

Девушка вздрогнула, виновато посмотрела на Мюрра и юркнула к очагу.

– Что это значит? – повысил голос Мюрр. – Вам запрещено даже разговаривать со мной?!

– Да, Господин, – твердо ответила та, что окликала Ронну.

Мюрр едва удержался, чтобы не начать крушить все подряд. Его остановил взгляд Ронны: напряженный, напуганный. Мюрр стрелой выскочил из дома, разыскал поселок сюрров и долго отрабатывал на них приемы боевой магии, в тщетной надежде выплеснуть свою обиду и отчаяние.

Домой он вернулся, когда стояла глубокая ночь. Вообще, на Миррюэле дни и ночи были почти не различимы. Днем солнце заслоняли темные тучи дыма и пепла, а по ночам вместо солнца светили огненные столбы вулканов. И все же ночь на Миррюэлле была. Порой даже удавалось разглядеть в темных разрывах пылевых туч далекие капельки звезд.

Но в ту ночь Мюрр не смотрел на звезды. Он возвращался подавленный, растерянный, полный мятущейся тоски. Впервые ему в голову закралась мысль, что он не живет, а просто отбывает отпущенное судьбой время в ожидании смерти. Его нет, он не существует. Он так и остался нерожденным – погиб по воле отца от волшебного огня в утробе матери. И теперь он лишь тень, застрявшая навеки между жизнью и смертью.

Мюрр шел, спотыкаясь на каждом шагу, но по мере приближения к дому его все сильнее охватывало новое острое чувство, вернее предчувствие – предчувствие смерти. Оставшееся расстояние он пробежал, ворвался в дом и понял, что опоздал – три девушки-трагги лежали в углу на циновках, где обычно спали слуги. Две из них были мертвы, а Ронна еще жила, но ее взгляд уже подергивался такой знакомой ему льдистой пеленой.

Мюрр торопливо склонился над ней. Он знал, что ему по силам удержать ее на самом краешке небытия и выдернуть обратно. В свое время он вволю натренировался делать это на Эрберте.

– Не бойся, я спасу тебя, – прошептал Мюрр, гладя девушку по спутанным, чуть влажным от предсмертной испарины волосам.

Она через силу улыбнулась в ответ:

– И ты не бойся… Утром… я… вернусь…

Ее слова показались Мюрру бредом. Он отмахнулся от них и крепко уцепился за видимые ему одному тоненькие ниточки ее уходящей души. Он знал, что если завязать узелок вот здесь, и здесь… и здесь… а потом закрепить их вот так, то…

Ронна закашлялась и села, недоуменно оглядываясь по сторонам.

– Не бойся, ты больше не умрешь. – Мюрр снова погладил ее по волосам. Ощущения оказались приятные, словно он гладил шелк.

…Из шелка были платья матери, и Мюрр, будучи ребенком, однажды целых восемь ударов сердца держался за ее подол, пока она не заметила и сердито не оттолкнула его ручонку прочь…

– Ты не умрешь, Ронна, – повторил Мюрр.