Но Верке пришлось смириться с моей «пролетарской гордостью». С тех пор она дарит мне только книги о живописи. Верка знает, как я люблю рисовать.

Я рисую всегда и везде, на всём и всем, что попадется под руку. В седьмом классе мама и отчим подарили мне этюдник и масляные краски, и я почти забросила учебу… Я рисую все — натюрморты, пейзажи, портреты. Лучше всего мне удаются портреты.

Я никогда и никого не заставляю позировать. Я просто смотрю на человека, наблюдаю, до тех пор пока не начинаю видеть его внутренним зрением, а потом просто переношу на холст или бумагу этот внутренний образ. Мои портреты очень популярны среди друзей и знакомых. Говорят, что мне удается уловить не только внешнее сходство, но и характер. А лучше всего мне почему-то удаются детские портреты. Их у меня множество, еще больше я раздала или раздарила.

— Грека, — прервала мои мысли Верка, — на Новый год ничего не планируй. Отпразднуем на природе. Считай, что вы с Сережей приглашены!

Грека — это я. Так меня когда-то назвал Эдька, младший Веркин брат. Нам с Веркой тогда было по шесть лет, а Эдьке четыре. Ну не мог такой крошка правильно произнести мое сложное имя — Гретель.

Этим имечком меня наградила мама. В детстве она прочитала книгу «Серебряные коньки», и героиня этой книги — голландская девочка Гретель, которая сначала была бедна и несчастна, пасла гусей и терпела обиды, а потом победила в конькобежных состязаниях и выиграла серебряные коньки, — так полюбилась ей, что много позже, когда у нее появилась я, она назвала меня ее именем.

Я живу в этом имени, как в чужом, неуютном доме, и каждый раз, представляясь, испытываю неловкость. Люди обычно переспрашивают: «Как, как?» и внимательно вглядываются в меня, наверное, ищут признаки западно-европейской крови, которой во мне нет ни капли. Как я жалею, что мама не полюбила героиню какой-нибудь русской сказки, и как я завидую всем Машам, Дашам и Наташам, поймет только тот, кого дразнили Грелкой, Телкой и даже Дрелью. А уж сколько раз я слышала в свой адрес стишок про Греку, которая «ехала через реку» и про рака, который «Греку цап!»…

Эдька этим прозвищем как будто печать на мне поставил — с тех пор так меня зовут все. Это прозвище шагнуло за мной в школу, потом в институт, потом на работу. Нет, конечно, в библиотеке у нас все строго, и в глаза меня все зовут Гретель Павловной, но краем уха я то и дело слышу, как мои подчиненные, девчонки-библиотекарши, меж собой именуют меня Грекой.

У Верки в сумке квакнул телефон.

— О, Колёна подъехал. — Верка сунула помаду в косметичку и закрыла сумку. — Грека, давай, мы тебя подбросим. Все равно по пути.

Но я отказалась.

— Хочу по магазинам пробежаться. Новый год на носу.

— Ну ладно, — вздохнула Верка. — Пошли.

Мы с Веркой, дружно навалясь, открыли тяжелую дверь и, держась друг за друга и за перила, сползли с библиотечного крыльца. Было очень скользко. Вчера шел дождь, а сегодня приморозило, и ходить стало почти невозможно. Верка на своих шпильках сразу потеряла равновесие и с визгом вцепилась в меня. Мне было легче, я ношу ботинки на толстой рифленой подошве.

— Колёна-а! — Верка замахала рукой, и со стороны Университетского проспекта к нам двинулась большая черная машина Коли Рюмина. Когда она приблизилась и остановилась, Коля вылез из-за руля, вышел из машины.

— Привет, Грека! — он отцепил от меня Верку и засунул ее в машину. — Давай, садись, подвезем тебя.

— Нет, Колечка, — отказалась я. — Спасибо, у меня еще здесь дела.

— Предлагала уж ей, — проворчала с переднего сиденья Верка.