Затем женщина отвела свой взор от внучки и остановила его на молчаливых служанках, занимавшихся своим делом с величайшим прилежанием.

— Эй! — воскликнула она, меж тем как холодный, надменный взгляд ее загорелся мрачным огнем. — Вчера молодежь праздновала лето, а сегодня вы должны стараться возвратить зиму. Прядите как можно лучше; смотрите, чтобы на ткацком станке и основа и уток были прочны. Скульда находится сейчас между вами, и это она будет управлять челноком.

Девушки сильно побледнели, но не посмели взглянуть на свою госпожу. Веретена жужжали, нитки вытягивались все длиннее и длиннее, и снова наступило прежнее гробовое молчание.

— Ты спрашиваешь, — обратилась, наконец, Хильда к внучке, — ты спрашиваешь, думаю ли я о графе и его сыновьях? Да, я слышала, как кузнец ковал оружие на наковальне и как корабельный мастер сколачивал молотком крепкий остов корабля. Прежде чем наступит осень, граф Годвин выгонит норманнов из палат короля-монаха, выгонит, как сокол выгоняет голубей из голубятни… Прядите лучше, прилежные девушки! Пусть ткань будет крепкой, потому что червь гложет беспощадно!..

— Что это они будут ткать из этих нитей, милая бабушка? — спросила Юдифь, в кротких глазах которой изобразились изумление и робость.

— Саван Великого…

Уста Хильды крепко сомкнулись, но ее взор, горевший теперь еще ярче, устремился вдаль, а белая рука как будто чертила по воздуху какие-то непонятные знаки. Затем женщина медленно обернулась к окну.

— Подайте мне покрывало и посох! — приказала она внезапно.

Служанки мигом вскочили со своих мест: они были от души рады, что представлялся случай хоть на минуту оставить работу, которая, конечно, не могла нравиться им, как только они узнали ее назначение.

Не обращая внимания на множество рук, спешивших услужить ей, Хильда взяла покрывало, надела его и пошла в сени, а оттуда в таблиниум и затем в перистиль, опираясь на длинный посох с набалдашником в виде ворона, вырезанного из черного выкрашенного дерева. В перистиле она остановилась и, после непродолжительного раздумья, позвала свою внучку. Юдифь не заставила долго ждать себя.

— Пойдем со мной! Есть один человек, которого тебе нужно увидеть всего два раза в жизни: сегодня…

Хильда замолчала; видно было, как выражение ее сурово-величавого лица постепенно смягчалось.

— И когда еще, бабушка?

— Дитя, дай мне свою миленькую ручку… Вот так!.. Лицо омрачается при взгляде на него… Ты спрашиваешь, Юдифь, когда еще увидишь его? Ах, я сама не знаю этого!

Произнося эти странные слова, Хильда тихими шагами прошла мимо римского колодезя и языческого храма и поднялась на холм. Там она осторожно опустилась на траву, спиной к кромлеху и тевтонскому жертвеннику.

Вблизи росли лютики и колокольчики, из которых Юдифь начала плести венок, напевая при этом мелодичную песенку, слова и напев которой доказывали ее происхождение из датских баллад, отличавшихся своей простотой от искусственной поэзии саксов.

Вот ее вольный перевод:

Не допела еще Юдифь последнюю строфу, как послышались звуки множества труб, рожков и других известных тому времени духовых инструментов. И тут же из-за ближайших деревьев показалась блестящая кавалькада.

Впереди выступали два знаменосца; на одном из знамен был изображен крест и пять молотов — символы короля Эдуарда, после прозванного Исповедником, а на другом виден был широкий крест с зазубренными краями.

Юдифь оставила свой венок, чтобы лучше рассмотреть приближающихся. Первое знамя было ей хорошо знакомо, но второе она видела в первый раз. Привыкнув к тому, что возле знамени короля всегда реет знамя графа Годвина, она почти сердито проговорила:

— Бабушка, кто это осмеливается выставлять свое знамя на месте, где должно развеваться знамя Годвина?

— Молчи и гляди! — ответила Хильда коротко.