Я бросился ее целовать, но она протянула руку.

– Давай сюда, – сказала она, похлопав меня по оттопыренному карману.

– Извини, это не Бог весть что…

И в самом деле, это была всего лишь медаль со святым Христофором. Зато купленная у Тиффани.

Холли была не из тех, кто умеет беречь вещи, и она, наверное, давно уже потеряла эту медаль – сунула в чемодан и забыла где‑нибудь в гостинице. А клетка все еще у меня. Я таскал ее с собой в Нью‑Орлеан, Нантакет, по всей Европе, в Марокко и Вест‑Индию, Но я редко вспоминаю, что подарила ее Холли, потому что однажды я решил об этом забыть. У нас произошла бурная ссора, и поднялась эта буря из‑за чудо‑клетки, О. Д. Бермана и университетского журнала с моим рассказом, который я подарил Холли.

В феврале Холли отправилась путешествовать с Мэг, Расти и Жозе Ибаррой‑Егаром. Размолвка наша случилась вскоре после ее возвра­щения. Кожа у Холли потемнела, как от йода, волосы выгорели добела, и время она провела прекрасно.

– Значит, сперва мы были на Ки‑Уэст, и Расти там взъелся на каких‑то матросов, не то наоборот – они на него взъелись, в общем, теперь ему до самой могилы носить корсет. Милейшая Мэг тоже угодила в больницу. Солнечный ожог первой степени. Отвратительно: сплошные волдыри и вонючая мазь. Запах ее невозможно было вынести. Поэтому мы с Жозе бросили их в больнице и отправились в Гавану. Он говорит: «Вот подожди, увидишь Рио»; но на мой вкус Гавана – тоже место хоть куда. Гид у нас был неотразимый – больше чем наполовину негр, а в остальном китаец, и хотя к тем и другим я равнодушна, гибрид оказался ничего. Я даже позволяла ему гладить мне под столом коленки, он мне, ей‑богу, казался довольно забавным. Но однажды вечером он повел нас на какую‑то порнографическую картину, и что же ты думаешь? На экране мы увидели его самого. Конечно, когда мы вернулись в Ки‑Уэст, Мэг была убеждена, что все это время я спала с Жозе. И Расти – тоже, но он не очень убивался, ему просто интересно было узнать подробности. В общем, пока мы с Мэг не поговорили по душам, обстановка была довольно тяжелая.

Мы были в гостиной, и, хотя к концу подходил февраль, елка, побуревшая, потерявшая запах, с шарами, сморщенными, как вымя старой коровы, по‑прежнему занимала большую часть комнаты. За это время появилась новая мебель – походная койка, и Холли, пытаясь сохранить свой тропический вид, загорала на ней под кварцевой лампой.

– И ты ее убедила?

– Что я не спала с Жозе? Бог мой, конечно. Я просто сказала – но знаешь, как на исповеди и с надрывом, – сказала ей, что меня интересуют только женщины.

– Не могла же она поверить?

– Ну да, черта с два не могла! А зачем, по‑твоему, она купила эту койку? Чего‑чего, а огорошить человека я умею. Миленький, будь добр, натри мне мазью спину.

Пока я этим занимался, она сказала:

– О. Д. Берман – в городе, слушай, я дала ему журнал с твоим рассказом. Ему понравилось. Он считает, что тебе стоит помочь. Но говорит, что ты не туда идешь. Негры и дети – кому это интересно!

– Да уж, наверно, не мистеру Берману.

– А я с ним согласна. Я два раза прочла рассказ. Одни сопляки и негры. Листья колышутся. Описания.   В этом нет никакого смысла.

Рука моя, растиравшая по спине мазь, словно вышла из повиновения – ей так и хотелось подняться и стукнуть Холли.

– Назови мне что‑нибудь такое, – сказал я спокойно, – в чем есть смысл. По твоему мнению.

– "Грозовой перевал", – сказала она не раздумывая. Совладать с рукой я уже почти не мог.

– Глупо. Сравниваешь с гениальной книгой.

– Ага, гениальной, правда? «Дикарочка моя Кэти».