— Как удается выжить в таких условиях? — спросил король у стоявшего рядом представителя благотворительной организации.

— Спросите его об этом сами, — предложил представитель, которому за годы работы осточертели сильные мира сего, которые приходят посмотреть на несчастных, прилюдно выразить им свое сочувствие и которые все до одного видят в этих несчастных не людей, а какие-то бездушные предметы. Посочувствовав, они все до одного уходят, чтобы больше никогда не появиться.

Король вспыхнул. У него хватило душевной чуткости, чтобы, по крайней мере, осознать свою бестактность. Он стоял, опустившись на одно колено и не обращая внимания на слякоть и мусор, слушая и стараясь понять. А на отдалении, в другом конце подземного перехода, сдерживаемая Майкрофтом стайка журналистов запечатлевала на пленку образ опечаленного, скорбящего человека, преклонившего колени в грязи, чтобы выслушать скорбную повесть бродяги.

Позже сопровождавшие короля репортеры говорили, что еще не было пресс-секретаря, более неутомимо и изобретательно старавшегося помочь в их работе. Не мешая королю и не вмешиваясь слишком грубо в душещипательные сцены нищеты и обездоленности, они в избытке получали то, что хотели. Майкрофт выслушивал, проявлял понимание, уговаривал, находил выход, подбадривал, советовал и помогал. В одном месте он вмешался, на минуту задержав короля, пока съемочная бригада искала лучшую точку съемки и меняла пленку, в другом шепнул королю, и тот повторил сцену с убаюкивающей ребенка матерью на фоне поднимающегося из водостоков пара, эффектно подсвеченного уличными фонарями. Он спорил с полицией и увещевал представителей местной власти, которым хотелось попасть в один кадр с королем. Это не была вереница официальных лиц, которая перебирается в другое место, когда сделаны нужные снимки, это был человек, открывающий для себя свое королевство наедине с несколькими бездомными и со своей совестью. Так объяснял всем Майкрофт, и ему верили. В эти три дня король спал только урывками, а Майкрофт не спал вовсе. Однако, в то время как у короля от дня к ночи и от ночи к морозному дню щеки все больше вваливались, а глаза западали и наполнялись жалостью, в глазах Майкрофта разгорался огонь победителя, который в каждой сцене нищеты видит награду своим усилиям, а в каждом щелчке затвора слышит победные фанфары.

Склонившись к картонной коробке бездомного, чтобы выслушать его рассказ, король понимал, что его костюм будет безнадежно испорчен вездесущей здесь жидкой грязью, но это его не волновало. Он только опустился на колено в эту грязь, а старик жил в ней. Король заставлял себя стоять в этой грязи, не обращая внимания на вонь и пронизывающий ветер, кивать и ободряюще улыбаться старику, который рассказывал, булькая легкими, историю об университетском дипломе, неверной жене, разрушенной карьере и потерянной вере в себя, историю необратимого выпадения из общества. Историю, не исключавшую даже некоторого уважения к тому, с кем она приключилась. Историю, в которой некого было винить и не на кого жаловаться, разве что на холод. Какое-то время старик жил в канализационном коллекторе, там было суше и теплее и там не донимали полицейские, но служба водоснабжения обнаружила его и повесила замок на вход. Это не заняло у них много времени. Они выбросили его из канализационного коллектора…

Бездомный протянул свою руку, обнажив повязку, через которую просочился наружу и затвердел какой-то гной. Повязка была такой грязной, что король почувствовал, как по его спине поползли мурашки. Старик пододвинулся ближе, протягивая королю руку с бесформенными дрожащими пальцами и черными от грязи обломанными ногтями, больше напоминавшими когти. Даже в канализационном коллекторе такая рука показалась бы грязной. Король сжал ее в крепком и очень долгом рукопожатии.

Когда он наконец поднялся, на колене его брюк расплылось вонючее пятно, а глаза были полны слез. От резкого ветра, очевидно, потому что рот у него был твердым и сердитым, хотя пресса, возможно, назовет эти слезы слезами сострадания.