— Благодарю вас, — сказал он мягко, нарушая молчание и прерывая поток своих воспоминаний. Взболтав виски в стакане, он одним глотком допил его.

— А теперь я должен заняться текстом его речи. — Он взял с кофейного столика пачку листов и помахал ею перед ней. — Зарублю его на зачете, или как вы это назовете.

— Правка речей не совсем мой конек, Френсис.

— Зато это мой конек. И я отнесусь к нему с величайшим почтением. Как хирург. Он останется тонким и возвышенным, полным высоких чувств и звенящих фраз. Только он будет кастрирован, когда я верну его королю…

Декабрь. Третья неделя

Констебль-детектив поерзал на своем сиденье, пытаясь восстановить кровообращение в онемевших ступнях. Уже четыре часа он сидел в машине под моросящим дождем и не мог выйти размять ноги. От сигарет во рту было мерзко. Надо бросать курить. Еще раз. Завтра, пропел он, как делал всегда. Маньяна. Он достал следующий термос кофе и налил чашку себе и сидевшему рядом водителю.

Они сидели, глядя на небольшое здание с экзотическим названием «Конюшни Адама и Евы». Оно стояло совсем рядом с одной из самых оживленных торговых улиц Лондона, но городской шум сюда не долетал. Здесь было тихо, уединенно и для стороннего наблюдателя скучно.

— Господи, да она по-итальянски чешет, небось, лучше, чем мы с тобой по-английски, — рассеянно пробормотал шофер. Все пять поездок сюда за последние две недели вызывали у них одинаковые чувства, и констебль-детектив Особого отдела с шофером обнаружили, что их разговоры все время повторяются.

Констебль-детектив в ответ громко выпустил газы из кишечника. Этот кофе достал его, отчаянно хотелось помочиться. Когда его готовили, то, разумеется, инструктировали о том, как незаметно помочиться, не отходя далеко от машины и от рации: нужно было сделать вид, что чинишь задний бампер, — но под этим дождем он вымок бы. К тому же в прошлый раз этот засранец водитель в самый интересный момент вдруг отъехал, и он оказался посреди улицы на коленях и с расстегнутой ширинкой. Шутник хренов.

Он так радовался, когда ему предложили работу офицера охраны на Даунинг-стрит. Они не сказали ему, что охранять придется Элизабет Урхарт с ее бесконечными поездками за покупками, развлечениями, светскими визитами. И этими уроками итальянского. Он закурил еще одну сигарету и приоткрыл стекло, чтобы впустить в машину свежий воздух. От хлынувшего холода он закашлялся.

— Нет, — отозвался он, — я так понимаю, что нам сидеть здесь еще много недель. Держу пари, что учитель у нее дотошный и не спешит.

Они сидели, глядя на здание конюшни со стенами, увитыми плющом, но уже без листьев. В небольшом проеме стоял мусорный ящик, а в окне виднелась вся в лампочках и игрушках рождественская елка, которая у Харродса стоит сорок четыре фунта девяносто пять пенсов. Внутри, за задернутыми занавесями, на кровати лежала обнаженная и вспотевшая Элизабет Урхарт, которой дотошный и методичный итальянский тенор давал очередной урок.

Было еще темно, когда Майкрофт проснулся, разбуженный звоном молочных бутылок на крыльце. Новый день начинался, неумолимо возвращая его к какому-то подобию реальности. Усталый раб, он не спешил на зов. Кенни еще спал с одним из его бесчисленных плюшевых мишек на подушке. Остальные, жертвы долгой ночи любви, валялись в беспорядке на полу среди бумажных полотенец. Каждая клеточка тела Майкрофта болела и все же просила продолжения. И каким-то образом он знал, что получит его, прежде чем вернется в реальный мир, ждущий его за дверью квартиры Кенни. Последние несколько дней были для него словно открытием новой жизни: он узнал Кенни, дал ему узнать себя, он потерялся в тайнах и ритуалах мира, с которым едва был знаком.