И вот это ужасное вторжение, это воскресенье ранних грехов истинного Генри Лика! Он нервничал; он испугался; он бесился. Но он нисколечко не удивлялся. Одно странно — как ранние грехи Генри Лика не стали ему портить жизнь уже давным-давно. Но что же делать? А что тут сделаешь? Такое бедствие: он ничего не может. Надо просто положиться на Элис. Элис изумительна. Чем больше думаешь, тем больше поражаешься тому, как славно она противостояла этим викариям. Неужто у него отнимут эту несравненную женщину путем нелепого разбирательства, суда по обвинению в двоеженстве? А двоеженство в Англии тюрьмою пахнет. О, дикая несправедливость! Да, эти два викария, их бессловесный братец и скорбная мамаша в тюрьму его загонят, загонят в гроб! И как все Элис объяснить? Нет, невозможно Элис объяснить!.. Впрочем, очень может быть, Элис и не захочет объяснений. Как-то она их никогда не требует, не хочет даже. Всегда говорит: «Я все, все понимаю», и начинает ужин стряпать или начинает стряпать обед. Удобнейшая, мягчайшая подушечка, какую только могла создать природа!

Тут резкий ветер стих и хлынул дождь. И наплевать бы ему на дождь. Но у декабрьского дождя есть мерзкое свойство: он ледяной и может зарядить надолго. Он способен превозмочь все самые глубокие, упорные раздумья. И превозмог таки раздумья Прайама. Заставил его признать, что скорбная его душа облечена плотью, и плотская эта оболочка промокла до костей. И постепенно, постепенно душа Прайама уступила напору дождя, и Прайам пошел домой.

Очень, очень осторожно он повернул ключ в замке, как вор пробрался в дом и долго-долго, чтоб не скрипнула, притворял за собою дверь. В прихожей он внимательно прислушался. Ни звука! Верней сказать, ни звука, кроме плюханья капель со шляпы на линолеум. Дверь гостиной была приоткрыта. Он робко ее толкнул, вошел. Элис штопала носки.

— Генри! — она вскрикнула. — Ты же вымок до нитки! — она встала.

— Убрались? — спросил он.

— И ты вышел без пальто? Генри, ну как можно? Я тебя уложу в постель — сейчас же, не то ты у меня завтра сляжешь с воспалением легких!

— Они убрались? — повторил он.

— Ну да, а как же.

— И когда опять пожалуют?

— А зачем? — был ответ. — По-моему, с них хватит, по-моему, я им разобъяснила, что лучше бы они тебя оставили в покое. Ты в жизни видывал когда-нибудь такие тосты, как он приготовил?

— Элис, поверь, — говорил он погодя, в почти кипящей ванне, — поверь, все это ужасная ошибка. Я в жизни не видел эту женщину.

— Конечно, ты ее не видел, — она его успокоила, — конечно, ты не видел. Да если бы и видел — так ей и надо! Сразу видно — приставучая, любого воркотней своей со свету сживет. И совсем не бедные они. Истеричные, все истеричные, кроме старшего, который молчал все время. Мне он даже понравился.

— Но я не видел! — он стукнул по воде кулаком.

— Миленький, я знаю, что ты ее не видел.

Но он догадался, что просто она его ублажает. Он догадался, что она любой ценою хочет его оставить при себе. И на миг ему неприятно приоткрылась вся мера беспринципности, на какую порой способна прекрасная и любящая женщина.

— Только я надеюсь, что больше таких не будет! — заключила она сухо.

А-а! То-то и оно! Мало ли грехов на совести у проходимца Лика, как бы все не обрушились на бедную голову его хозяина! Уже испуганному внутреннему взору Прайама предносились обширные края, населенные безутешными вдовами Генри Лика и его отпрысками, духовными и не очень.