— Молодец, сын! — переполненный отцовской гордостью, сказал в трубку Семен Павлович. — Так держать, дорогой!…

Несколько мгновений он отходил от благостной удовлетворенности, возвращался к больничному непокою.

— Сын готовится к поступлению в технологический институт. Занимается так, будто предстоит защищать диссертацию. Сам, без всяких родительских инъекций! Но вернемся к другому сыну… Я знаю, что вас тревожит. Однако поднимать шум по поводу давнего шума в сердце? Кто из нас в детстве не шумел? Сейчас-то есть отклонения?

— Не нахожу. Но сердце — загадочный механизм, его действия порою непредсказуемы.

— А разве предсказуемы приступы аппендицита? Что, если они настигнут в лесу? Или где-нибудь в другом месте, за сотни километров от города? Как тогда поведет себя сердце? Мы с вами, служители медицины, должны поразмыслить… И избавить этого Тимофея от трагических неожиданностей, а заодно- от болей и тошнот. Он воскреснет!

Воскреснуть Тимоша уже не мог.

Марии Георгиевны на кладбище не было. Ее не могло быть… Если она и передвигалась, дышала, то все равно жизнь ее кончилась.

Я впервые увидел, что лицом Тимоша был в отца. Но похожие черты еще не делают людей похожими. К его великанскому добродушию хотелось припасть, а от отца хотелось отпрянуть. Я и отпрянул, когда он подошел ко мне.

— Это вам не пройдет! — сказал он.

— Я понимаю.

— Вам еще предстоит понять… и узнать меня!

В его словах не было скорби, отчаяния, а были разгневанное самолюбие, униженная гордыня: с ним этого не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах!

— Его отец требует комиссии! — сообщил через несколько дней главный врач как бы с позиций моего союзника или защитника.

— Я не думаю об его отце.

— А о ком же вы думаете? Я не ответил.

— А знаете, кто его отец? Ректор технологического института!

— Меня больше волнует, что с его матерью. Главный врач пренебрежительно отмахнулся:

— Они давно развелись.

Мария Георгиевна уже не была женой ректора — и ее горе Семена Павловича не тревожило.

Вообще не страдание вызывало его сострадание… Он сочувствовал не тому, кто нуждался в сочувствии, а тому, в ком нуждался сам.

И вдруг халат показался мне тесным — я рванул его так, что сзади разлетелись тесемки. Белая шапочка показалась тяжелой — и я сдернул ее с головы.

— Какого института он ректор?

— Технологического.

— Того самого, в который поступает ваш сын? И вы захотели угодить ректору… операцией?

Голос главврача не дрогнул, не утратил своей добротности. Он был по-прежнему пропитан высококачественными маслами.

— Я убежден, что профессиональная катастрофа, в которую вы угодили, нанесла вам тяжелую психическую травму. — Он помолчал. — Запомните: никаких окончательных рекомендаций я вам давать не мог, ибо по профессии не хирург. Но как организатор больничного дела, я понимаю…

— Знаете, — перебил я его, — есть такое выражение — «иметь свое дело»? Чаще всего употребляется за рубежом… Так вот, вы — организатор своего дела, а не больничного. Только своего собственного!

— От нравственных обвинений вы перешли к политическим?

— Добавьте еще, что я перешел к наступлению, хотя должен находиться в глубочайшей обороне. Ведь Тимоша умер не у вас, а у меня на столе. Я отвечу за это. И за то, что позволил себя уговорить… И даже за то, что позволил себя уговаривать.