Неловко потому, что мои «нулевики» уже сдают мне свои письменные работы. На многих из них рисунки: бабочки, цветы, самолеты, дома, фигуры. Я тут же читаю сочинения, в них нет ничего придуманного, всё — правда. Я радуюсь: дети могут писать о своих впечатлениях, чувствах, переживаниях. Цель моя на этой ступени завершения букваря достигнута. Если бы меня сейчас тоже попросили написать о том, что меня радует, я написал бы: «Я бесконечно рад способностям моих шестилеток, рад свершению чуда!» — и привел бы в доказательство все 37 письменных откровений детей.

Радости и горечи шестилеток

Но оно, это чудо, доставило мне и горечь. Разумеется, я знаю, что не у всех моих ребятишек спокойно на душе, что многих мучают разные неурядицы, и я должен был ожидать, что дети напишут об этом, — они же не могут ничего скрывать! Но милый ты мой «Лаша», милая ты моя «Маквала», неужели вас действительно настигает такое горе?

Меня радуют цветы, птички, моя куколка Маша. Маша умная девочка. Учится хорошо, слушается меня. Мы ложимся спать вместе, и я рассказываю ей сказки. Скоро мама выйдет замуж, и это меня огорчает. Мама сказала, что должна отдать меня в школу-интернат. Мама говорит, что там хороню. Но я хочу быть с мамой. По ночам, когда мама спит, я просыпаюсь и плачу.

Показать маме это сочинение ее дочери? Конечно, нет! Я знаю ее — она самовольна, а ее красота не может скрыть ее душевной грубости, черствости. Прочтет она откровение своей дочурки и, возможно, отомстит ей за разглашение семейной тайны. Поговорить с ней? Да, обязательно! Может быть, смогу отговорить ее от намерения отдать девочку в интернат? Я скажу ей, что нельзя строить личное счастье, лишая счастья и радости своего ребенка. Какое это будет счастье, если станет страдать от отсутствия материнской ласки шестилетняя девочка?! Может быть, сказать еще, что человек, который отвергает ребенка, не познавшего еще отцовской любви и заботы, недостоин женской любви? Милая ты моя девочка, смогу ли я спасти твою нежную душу от посягательств собственной матери?

Я ещё не могу сказать, что меня радует. Радуюсь, когда мама берёт меня на прогулку. Она журналистка и рассказывает мне много интересного. Но мама иногда плачет, и это меня огорчает. Папа ссорится с мамой, говорит, что они должны разойтись. Папа не дружит со мной, как прежде. Я не знаю, что будет дальше. Мама говорит, что уедем в другой город. Я очень огорчён этим.

А ведь я знаю, как ты, «Лаша», любишь своего папу! Ты гордишься им. Я часто слышу от тебя: «Мой папа… Мы с папой… Папа сказал!» И этот папа не желает с тобой дружить?! Этот папа заботится больше о собственных чувствах, чем о твоем легкоранимом сердце?! Что за эгоизм! Он унижает твою маму, не щадя твоего достоинства и твоей привязанности к маме?! Обязательно, мой мальчик, я покажу твоему папе этот крик твоей души. А тебе я посоветовал бы задать папе пару вопросов: «Что значит быть отцом? Можешь ли стать на мое место? Как ты переживаешь потерю самого первого, самого дорогого друга, каким для меня является отец?» Но сможешь ли ты задать папе такие вопросы?

И, вообще, почему дети не умеют задавать взрослым вопросы, способные уличить их в легкомыслии, в безалаберности и халатности по отношению к своим детям? Что бы вы сделали, мои коллеги, если бы вдруг в конце урока встал ваш шестилетний ученик, ростом с ноготок, этакий шалун, и сказал вам строго, с вполне серьезным видом: «Зачем Вы приходите на урок таким неподготовленным? Почему Вы проводите с нами такие скучные занятия? Почему не отдаетесь нашему воспитанию с полной душой и любовью? До каких пор может длиться это?» Что бы вы сказали ему? Может быть: «Как ты смеешь так со мной разговаривать!» — и разозлились бы не на шутку? Это было бы грубо и несправедливо с вашей стороны.