– Бухта Надежды? – переспросила она и сразу же замотала головой. – Я там никогда не была. И не хочу туда. Тому там никогда не нравилось. Он рассказывал мне – что там? Скукотища, никого нет, только море шумит, да еще эти тюлени тявкают на камнях. Вокруг ни одной живой души на протяжении многих миль. Нет уж… что-то мне не очень туда хочется.

– Но это по крайней мере возможность хоть куда-нибудь уехать, – настаивала я, – он был бы не против… и потом, может быть, это вообще единственный путь к отступлению. Не можем же мы поехать в Лангли-Даунз…

Она хрипло рассмеялась.

– Да, наверное, уж точно не в Лангли-Даунз! Ведь это так близко от Росскоммона! И Робби Далкейт вполне может проследовать туда по моим следам из Мельбурна. Да уж, этот вариант совсем не подходит. Опять скандал, да еще сразу же после смерти Тома! Ах, Эмми! Том, кажется, знал, что делал. Лучше уж умереть, чем быть похороненным заживо.

– Том – знал?.. Что ты говоришь?!

Она ответила не сразу. Отперев шкатулку с драгоценностями, она откинула крышку и некоторое время с увлеченным видом разглядывала ее содержимое. Они сверкали даже в сумраке комнаты – бриллианты, сапфиры, жемчуга. Она по очереди перебирала их в руках, вспоминая, что каждое украшение Джон Лангли дарил ей в честь рождения очередного ребенка, как символы достатка и благополучия, которые бы выделяли ее в мельбурнском обществе. Держа в руке бриллиантовое ожерелье, она отвернулась от зеркала и посмотрела на меня.

– Кто знает наверняка, как все было на самом деле? Воткинс говорит, что Том был такой пьяный, что ему ничего не оставалось, как оставить его там спать. И что лампа висела на крюке… А был ли Том так же пьян, когда проснулся и попытался снять лампу? Предположим, он снял ее с крюка и случайно уронил. А если он бросил ее нарочно?

Сказав это, она снова повернулась к зеркалу и приложила ожерелье к шее, но смотрела в зеркало не на себя, а на меня.

– Ты знаешь больше всех нас, Эмми. Ведь ты была последней, кто его видел. Он вытащил тебя из огня, поэтому ты единственный человек, который может знать правду. Скажи, он хотел убить себя или устроить пожар, чтобы нанести вред Лангли?

Чувствуя, как к пальцам подкрадывается дрожь, я крепко сцепила их и ровным голосом произнесла:

– Это был несчастный случай. Я готова поклясться. И не смей больше говорить такие вещи, Роза. Никогда! Что бы ты там себе ни придумывала, не смей произносить это вслух!

Она положила ожерелье и смерила меня в зеркале долгим испытующим взглядом.

– Об этом говорят другие, – сказала она, – по всему городу уже догадались. Люди спрашивают, Эмми.

– Пускай спрашивают! Никто не знает ответ. Поскольку наверняка никто никогда не узнает…

Она перебила меня, махнув в воздухе своими бриллиантами.

– Значит, имя Лангли надежно защищено, так? Ты это хотела сказать, Эмми? Поскольку наверняка никто не узнает, не будет скандала в связи с гибелью Тома? Ну что же ты, продолжай! Это так и просится из твоих уст. А что, ты же еще больше Лангли, чем он сам! У тебя душа Лангли – если они вообще имеют души. Ты долго трудилась, чтобы стать членом этой семьи, никогда не позорила ее и теперь спокойненько ждешь, когда все упадет в твои руки само.

Я медленно попятилась назад, пока не почувствовала, что уперлась спиной в дверь; мои пальцы лихорадочно пытались нащупать ручку, как будто я бессознательно искала выход. Но все же я осталась и почти беззвучно прошептала:

– Что?.. Что ты сказала?

Она снова повернулась ко мне, стоя у зеркала.