Зеленые глаза — зверьки, затаившиеся в чаще распущенных волос, — глянули исподлобья. Бонифация силилась втиснуть в туфлю левую ногу, наполовину вылезшую из нее.

Но в Сайта-Мария де Ньеве две реки, и обе весь год широкие и глубокие, — с минуту помолчав, мягко сказала Бонифация. — А в Пьюре только маленькая речушка, да и та к концу лета пересыхает.

Непобедимые хохотнули — у Бонифации два и два три, три и два четыре, и она уже распалилась. Толстый потный Литума, не раскрывая глаз, мерно покачивался на стуле из стороны в сторону.

Ты все никак не привыкнешь к цивилизации, — наконец сказал он со вздохом. — Подожди немножко, и ты поймешь, что к чему. Тогда ты и слышать не захочешь о Монтанье, и тебе будет стыдно признаться, что ты оттуда родом.

У нее четыре и два пять, пять и два шесть, и братец Литума правильно ей ответил. Бонифация, чуть не содрав кожу с пятки, кое-как втиснула ногу в туфлю.

— Никогда мне не будет стыдно, — сказала она. — Никто не должен стыдиться своей родины.

— Все мы перуанцы, — сказал Обезьяна. — Что же ты не нальешь нам еще по стаканчику, сестрица?

Бонифация встала и медленно-медленно, едва отрывая ноги от скользкого пола, на который с опаской смотрели сверху обиженные зверьки, стала обходить мужчин, наполняя стаканы.

— Если бы ты родилась в Пьюре, ты бы не ходила так, как будто боишься, что под тобою пол провалится, — засмеялся Литума. — Тебе не были бы в новинку туфли.

— Перестань нападать на сестрицу, — сказал Обезьяна. — Не раздражайся из-за пустяков, Литума.

Золотистые капельки настойки падали на коварный пол, мимо стакана Хосефино, и у Бонифации дрожали не только руки, но и губы — это ведь не грех — и даже голос, — такой ее сотворил Бог.

— Конечно, не грех, сестрица, — сказал Обезьяна. — Подумаешь, большое дело, мангачки тоже не могут привыкнуть к каблукам.

Бонифация поставила бутылку на консоль, села -зверьки успокоились — и вдруг, ни слова не говоря, -ногой об ногу, готово, быстрей другую, — строптиво скинула туфли. Потом она наклонилась и неторопливо поставила их под стол. Литума перестал покачиваться, непобедимые уже не пели, а воинственно встрепенувшиеся зверьки с вызовом смотрели на мужчин.

— Она меня еще не знает, я ей покажу, с кем она имеет дело, — сказал Литума братьям Леон и повысил голос: — Ты уже не чунча, а жена сержанта Литумы. Надень туфли!

Бонифация не ответила и, когда он встал, не пошевелилась и даже не уклонилась от звонкой пощечины. Братья Леон вскочили и бросились между ними — что ты, братец, было бы из-за чего. Они удерживали Литуму — не надо выходить из себя — и шутливо отчитывали его — ишь, взыграла мангачская кровь, нужно держать себя в руках. Гимнастерка Литумы на груди и на спине потемнела от испарины, только плечи и рукава оставались светлыми.

— Она должна обтесаться, — сказал он, опять принявшись покачиваться на стуле, но теперь быстрее, в такт своим словам. — В Пьюре нельзя вести себя как дикарка. И вообще, кто хозяин в доме?

Зверьков почти не было видно — Бонифация закрыла лицо руками. Она плакала? Хосефино налил себе немного настойки. Братья Леон сели — милые дерутся, только тешатся, а чукуланские чолы говорят, чем больше муж лупит, тем больше и любит, может быть, в Монтанье женщины думают по-другому, но все равно, пусть сестрица простит его, пусть подымет личико, пусть сделает милость, улыбнется. Но Бонифация по-прежнему закрывала лицо руками, и Литума, зевая, встал.

— Пойду поспать часочек, — сказал он. — А вы оставайтесь, допейте эту бутылку, а потом пойдем пошататься.