— Этот тип заграбастал все деньги, но надавал мне кучу обещаний, — сказал Акилино. — Он достанет тебе бумаги и сделает так, чтобы никто не знал, кто ты такой.

Ты отдал ему все, что я скопил за эти годы? — сказал Фусия. — Выходит, я так боролся, терпел столько лишений только для того, чтобы все досталось какому-то проходимцу?

— Мне пришлось мало-помалу набавлять, — сказал Акилино. — Сначала я давал ему пятьсот солей, и он отказался наотрез, потом тысячу, а он ни в какую, даже и разговаривать не хотел, мол, попасть в тюрьму себе дороже. В общем, вытянул все. Но зато он обещал, что тебе будут давать лучшую еду и лучшие лекарства. Что делать, Фусия, хуже было бы, если бы он не согласился.

Дождь лил как из ведра. Промокший до костей старик, проклиная непогоду, вывел лодку из протоки. Уже подплывая к пристани, он различил над обрывом голые фигуры и крикнул по-уамбисски, чтобы они спустились и помогли ему. Они скрылись за лупунами, которые сотрясал ветер, и через минуту на крутом склоне показались медно-красные тела: уамбисы кубарем скатывались вниз по скользкому от грязи откосу. Они привязали лодку к приколу и, шлепая по воде под проливным дождем, на руках вынесли дона Акилино на землю. Еще поднимаясь но откосу, старик начал раздеваться, и, когда добрался до вершины, был уже без рубахи, а в поселке уамбисов, не обращая внимания на женщин и детей, которые из своих хижин делали ему дружеские знаки, сиял и брюки. Так, в одних трусах и соломенной шляпе, он через перелесок вышел на поляну, где жили христиане, и тут похожее на обезьяну и плохо державшееся на ногах существо, пошатываясь, сошло с крыльца одной из хижин — Пантача, — обняло его — ты опять одурманил себя травами, — и, с трудом ворочая языком, пробормотало ему на ухо что-то невнятное — даже не можешь говорить, пусти меня. Глаза у Пантачи были воспаленные, а из уголков рта текла слюна. Он возбужденно жестикулировал, указывая на хижины. С террасы на них хмуро смотрела увешанная бусами и браслетами шапра с ярко размалеванным лицом.

— Они сбежали, дон Акилино, — наконец прохрипел Пантача, вращая глазами. — А хозяин бесится, который месяц сидит взаперти и не хочет выходить.

— Он у себя в хижине? — сказал старик. — Пусти меня, мне нужно поговорить с ним.

— Кто ты такой, чтобы мне указывать, — сказал Фусия. — Ступай опять к этому типу, и пусть он вернет тебе деньги. Отвези меня на Сантьяго, уж лучше я умру среди людей, которых я знаю.

— Нам надо выждать до ночи, — сказал Акилино. — Когда все уснут, я отвезу тебя к той барке, где заставляют мыться посетителей, и там тебя возьмет этот человек. Не надо так, Фусия, постарайся теперь немножко поспать. Или, может, хочешь поесть?

— Как ты со мной теперь обращаешься, так и там со мной будут обращаться, — сказал Фусия. — Ты даже не слушаешь меня, все решаешь сам, а я должен подчиняться. Ведь дело идет о моей жизни, а не о твоей, Акилино, не оставляй меня в этом месте. Пожалей меня, старик, давай вернемся на остров.

— Если бы я даже хотел, я не мог бы этого сделать, — сказал Акилино. — Против течения, да еще прячась, до Сантьяго пришлось бы плыть не один месяц, а у нас нет ни газолина, ни денег, чтобы купить его. Я привез тебя сюда по дружбе, чтобы ты умер среди христиан, а не как язычник. Послушай меня, поспи.

Фусия лежал как пласт, укрывшись до подбородка одеялами. Гамак был затянут москитной сеткой только до половины, а вокруг царил беспорядок, валялись консервные банки, шелуха, тыквенные бутылки с остатками масато, объедки. Стояла ужасная вонь, и кишмя кишели мухи. Старик тронул Фусию за плечо, а услышав храп, затряс его обеими руками.