– Каким жалким подобием обернулась бы любовь, если бы не могла преодолеть пространство и время, – услышал он ее шепот и был настолько потрясен, что волосы встали дыбом. – Здесь, в этих стенах, – вновь зазвучал тихий любимый голос, – я отходила от кошмаров земного бытия и здесь, склонившись над тобой, ожидала твоего пробуждения…

На него снизошел благодатный покой. Фортунат осмотрелся: комната полнилась тем же радостным терпеливым ожиданием, словно лелеяла затаенный зов весны, все было готово встретить чудо непостижимого преображения.

Сердце гулко стучало.

И он понял: эти стены, эти предметы, все, что окружало его, – не более чем внешние обманчивые формы, довлеющие земному зрению, словно упавшие на телесный мир жалкие тени невидимого царства. Вот‑вот отворятся врата в обитель бессмертных.

Он постарался представить себе, что откроется его новым пробудившимся чувствам: «Увижу ли я Еву, как видел здесь? Смогу ли говорить и гулять с ней, как это делают земные существа?… Или же мы станем красками, звуками, не имеющими телесного образа, но способными переливаться друг в друга? Будут ли нас окружать предметы, как здесь? Пронесемся ли мы лучами по бесконечным пространствам вселенной или вместе с нами преобразится вещественный мир и наше преображение совершится в нем?» Он догадывался, что это будет какой‑то очень естественный и в то же время совершенно новый, пока что еще не понятный ему процесс, наподобие образования смерчей, которые, как он видел вчера, возникали из ничего, из невидимого воздуха, и обрели явственные, воспринимаемые всеми чувствами формы, чего он, однако, не мог объяснить.

Он замер в предощущении невыразимого блаженства, уже ничуть не сомневаясь в том, что реальность чудес, которые ему предстоит пережить, превзойдет все, что могло нарисовать его воображение.

Время шло.

Должно быть, уже полдень. Высоко в небе завис среди мглы светящийся диск.

Буря еще не улеглась.

Хаубериссер прислушался.

Как будто бы никаких признаков. Он посмотрел в окно. Прудов нет, их в прямом смысле ветром сдуло. Совершенно сухое пространство. И полная неподвижность. До самого горизонта ни единого кустика. Трава словно втоптана в землю. На небе ни облачка. Все сникло, как под гигантским колпаком.

Он взял молоток и бросил его на пол. Послышался грохот. «Значит, на дворе все стихло», – сообразил Фортунат.

Однако в городе еще бушевали вихри, как он убедился, глядя на Амстердам в бинокль. Они играючи поднимали в воздух каменные блоки; над гаванью вздымались водяные столбы, которые на глазах рассыпались и возникали вновь, а потом в какой‑то сумасшедшей пляске уносились к морю.

Но что это? Башни церкви св. Николая как будто пошатнулись… Одна вдруг обрушилась, другая, крутясь, как сухой лист, взлетела, исходя искрами, подобно фейерверку, замерла в воздухе…

Беззвучно рухнула.

У Хаубериссера кровь застыла в жилах.

Сваммердам! Пфайль!

Нет! Нет! Нет! Им не могла грозить беда. «Ха‑дир, Вечное Древо рода человеческого, защищает их своими ветвями!» Разве не предсказал Сваммердам, что он переживет церковь св. Николая?

Ведь есть же островки, подобные лужайке с цветущей яблоней, на которых жизнь заговорена от уничтожения и сохранилась для грядущих времен!

Только теперь звук рухнувшего колокола достиг дома.

Стены дома вздрогнули и загудели под натиском воздушных волн: однотонный оглушительный рев, от которого, подумал Хаубериссер, кости вот‑вот рассы‑пятся, словно хрупкое стекло, и на какой‑то миг у него помутилось сознание.

«И обрушилась стена города до своего основания,  – послышался дрожащий голос Хадира Грюна. – Вот пробужденный из мертвых» [77].

Мертвая тишина.

Потом закричал ребенок…

Хаубериссер изумленно огляделся.