Людмила Улицкая. Зеленый шатер
«Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще нас правыми, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже и быть человеком».
Пролог
Тамара сидела перед тарелкой с жидкой яичницей и ела, еще досматривая сон. Мама Раиса Ильинична нежнейшим движением проталкивала редкий гребень сквозь ее волосы, стараясь не слишком драть этот живой войлок. Радио извергало торжественную музыку, но не слишком громкую: за перегородкой спала бабушка. Потом музыка умолкла. Пауза была слишком длинна, и как-то неспроста. Потом раздался всем известный голос: — Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем правительственное сообщение… Гребень замер в Тамариных волосах, а сама она сразу проснулась, проглотила яичницу и хрипловатым утренним голосом проговорила: — Мам, наверное, какая-нибудь простуда ерундовая, а сразу на всю страну… Договорить ей не удалось, так как неожиданно Раиса Ильинична дернула что было силы за гребень, голова Тамары резко откинулась, и она клацнула зубами. — Молчи, — прошипела сдавленным голосом Раиса Ильинична. В дверях стояла бабушка в древнем, как Великая Китайская стена, халате. Она выслушала радиосообщение со светлым лицом и сказала: — Раечка, ты купи в «Елисеевском» чего-нибудь сладкого. Сегодня, между прочим, Пурим. Я таки думаю, что Самех сдох. Тамара не знала тогда, что такое Пурим, почему надо покупать что-нибудь сладкое и тем более кто такой «Самех», который сдох. Да и откуда ей было знать, что для конспирации Сталина и Ленина в их семье с давних пор называли по первой букве их партийных кличек, «с» и «л», да и то на потаенном древнем языке — «самех» и «ламед». Тем временем любимый голос страны сообщил, что болезнь вовсе не насморк.
Галя уже натянула форму и теперь искала фартук. Куда задевала? Полезла под топчан — не завалился ли туда? Вдруг мать ворвалась с кухни с ножом в одной руке и картофелиной в другой. Она выла не своим голосом, так что Галя подумала, что мать руку порезала. Но крови видно не было. Отец, тяжелый по утрам, оторвал голову от подушки: — Что орешь, Нинка? Что орешь с утра пораньше? Но мать выла все громче, и слов было почти не разобрать в ее обрывчатых воплях: — Умер! Что спишь, дурак? Вставай! Сталин умер! — Объявили, что ли? — отец приподнял большую голову с прилипшим ко лбу чубом. — Сказали, заболел. Но помер он, вот те крест, помер! Чует мое сердце! Дальше шли опять невнятные вопли, среди которых прорезался драматический вопрос: — Ой-ой-ой! И что теперь будет? Что будет теперя со всеми нами? Будет-то что? Отец, поморщившись, грубо сказал: — Ну что ты воешь, дура? Что воешь? Хуже не будет! Галя вытащила наконец фартук — он и точно завалился под топчан. — А пусть мятый — не буду гладить! — решила она.
К утру температура спала, и Оля заснула хорошим сном — без поту и без кашля. И спала почти до обеда. Проснулась, потому что в комнату вошла мать и произнесла громким торжественным голосом: — Ольга, вставай! Случилось несчастье! Не открыв еще глаз, еще спасаясь в подушке в надежде, что это сон, но уже ощущая ужасный стук в горле, Оля подумала: «Война! Фашисты напали! Началась война!» — Ольга, вставай! Какая беда! Фашистские полчища топчут нашу священную землю, и все пойдут на фронт, а ее не возьмут… — Сталин умер! Сердце еще колотилось в горле, но глаза она не открывала: слава богу, не война. |
