Директор гимназии продолжил своё выступление. Сначала он сделал небольшой экскурс на тему о том, что говорить перед судом правду — не только высшая духовная обязанность человека, но и его право, религиозный и национальный долг. Потом он опять обрушился на Нихада-эфенди, обвинив учителя в том, что тот не научил ничему полезному своих учеников и даже больше того внушил им вредные идеи. И он, как директор гимназии, уже понял с, некоторых пор, что человек этот приносит вред, но все его попытки оградить учеников от вредоносного влияния, избавить школу от подстрекателя не увенчались, к сожалению, успехом.

Это уже было открытое нападение на заведующего отделом народного образования. Бедняга задыхался от негодования,— вены на его шее вздулись, вся кровь, казалось, бросилась в лицо; пальцы судорожно рвали тесный воротник, сжимавший горло.

И тут Шахин-эфенди вспомнил, что ещё несколько дней назад до него дошли слухи, будто ходжи хотят сбросить заведующего, а на его место посадить директора гимназии. Выходило, что разговоры эти оправдывались. Неджиб толкнул в бок Шахина и, словно угадав, о чем тот думает, тихонько прошептал:

— Вот пройдоха! Вот чёртов сын! На место заведующего метит...

Шахин-эфенди пробормотал себе под нос:

— О господи, ну и дела творятся! Что за порядки? Подчинённый критикует на суде своё начальство и не боится, что его выгонят в шею... Это же критика и министерства просвещения!..

— Эх ты, бедный мой, глупый ребёнок,— ответил ему Неджиб.— Ну и простачок же ты у нас... Да всех здешних чиновников и учителей снимает и назначает не министерство просвещения, а обитатели тюрбэ Сарыова. А все указания идут из гробницы султана Махмуда в Стамбуле.

После директора давали свидетельские показания учителя гимназии. Все они долго и лениво жевали какие-то бесцветные, ненужные, никому ничего не говорящие слова.

Речь прокурора, если её излагать вкратце, сводилась к следующему:

— Учитель Нихад-эфенди — алкоголик и душевно больной. Алкоголь убил в нём всё человеческое, не оставил в душе его ни капли любви к детям, никакой привязанности к семье...

В этом человеке также угасло чувство любви и преданности к своей профессии, к родине и религии. Он конщунствует везде, где только можно, понося великих пророков и святых, призывая совершать поджоги священных мест — гробниц и усыпальниц. Мысль о том, что нужно сжечь все тюрбэ, стала для него идеей фикс. Так почему же нельзя допустить, что этот человек, больной алкоголизмом, однажды ночью не привёл в исполнение свою навязчивую идею и не сжёг гробницу Келями-баба? Правда, свидетелей нет, но разве не является достаточно убедительным доказательством тот факт, что этого человека дважды — во время вечернего эзана и за час до полуночи — видели как раз в районе кладбища, то есть именно в том месте, где он, по его собственным утверждениям, даже днём никогда не бывал...

Нихад-эфенди должен быть строго осуждён, согласно статье сто шестьдесят третьей. Однако, принимая во внимание нижеследующие смягчающие вину обстоятельства, как-то: умственную деградацию в результате злоупотребления спиртными напитками и психическое расстройство, а также крайнюю степень опьянения, в котором находился обвиняемый, в результате чего преступление совершено в состоянии невменяемости, правосудие может ограничиться применением другой статьи и вынести более мягкий приговор...

Наконец наступила очередь защитника Ихсана-бея. Молодой адвокат подготовил свою речь, очень резкую и острую, по тому плану, который он изложил ещё раньше своим друзьям. Ни судьи, ни присяжные, ни публика — никто, конечно, не ждал сенсационного выступления от незнакомого человека, да ещё с таким мальчишеским лицом. Поэтому первые слова Ихсана-бея были выслушаны с нескрываемым равнодушием и даже презрением. Но уже через мгновение зал пришёл в движение, как будто откуда-то налетел и пронёсся по рядам сильный порыв ветра.