________________________

Петербургскій чиновникъ изъ Коломны былъ влюбленъ въ дѣвицу. Въ городѣ произошло наводненіе. Чиновникъ спасся, оказавшись «на звѣрѣ мраморномъ верхомъ», недалеко отъ памятника Петра Великаго. По окончаніи наводненія, онъ поспѣшилъ къ дѣвицѣ и увидѣлъ, что ея домика больше нѣтъ. Чиновникъ тутъ же сошелъ съ ума. Затѣмъ онъ прожилъ почти годъ въ Петербургѣ, гуляя на свободѣ, питаясь «въ окошко поданнымъ кускомъ». Однажды онъ попалъ на площадь, на которой стоитъ памятникъ. Сумасшедшему чиновнику показалось, что во всемъ виноватъ Петръ. Злобно задрожавъ, онъ обратился было къ царю съ гнѣвной рѣчью, но испугался, бросился бѣжать и вскорѣ затѣмъ умеръ.

Таково въ грубомъ пересказѣ содержаніе геніальной поэмы. Извѣстны толкованія ея символическаго смысла. Они исходятъ изъ антитезы: Петръ — Евгеній. Борьба индивидуальной воли съ коллективной. Мятежъ и самодержавіе. Думаю, что чисто политическое толкованіе «Мѣднаго Всадника» для него слишкомъ узко. Быть можетъ, и самъ Петръ взятъ въ поэмѣ, преимущественно, какъ символъ судьбы, — не какъ государственный дѣятель, а какъ русская стихія. Недаромъ Пушкинъ, наряду съ Петромъ, такъ искусно навязываетъ читателю Неву: Петръ, Нева, Нева, Петръ... Словесная сила выраженія обоихъ символовъ, безпрестанно возвращающихся, какъ навязчивая идея, растетъ непрерывно: «... Нева металась, какъ больной въ своей постелѣ безпокойной»... «... Нева всю ночь рвалася къ морю противъ бури»... «...Но силой вѣтра отъ залива перегражденная Нева», — и т. д. Одновременно «вдалбливается» Петръ: «И обращенъ къ нему спиною, въ неколебимой вышинѣ, надъ возмущенною Невою, стоитъ съ простертою рукою кумиръ на бронзовомъ конѣ»... «...И прямо въ темной вышинѣ надъ огражденною скалою кумиръ съ простертою рукою сидѣлъ на бронзовомъ конѣ»... Наконецъ, въ важнѣйшемъ своемъ явленіи оба символа разрѣшаются съ такой звуковой силой, равной которой нѣтъ въ русской литературѣ: «Нева вздувалась и ревѣла, котломъ клокоча и клубясь»... «...И, озаренъ луною блѣдной, простерши руку къ вышинѣ, за нимъ несется Всадникъ Мѣдный на звонко скачущемъ конѣ. И во всю ночь безумецъ бѣдный, куда стопы ни обращалъ, за нимъ повсюду Всадникъ Мѣдный съ тяжелымъ топотомъ скакалъ».

Чиновникъ, странно — по имени — названный въ поэмѣ, прогулялъ сумасшедшимъ годъ по улицамъ Петербурга; ему изъ оконъ добрые люди подавали пищу,— и никто, очевидно, не замѣчалъ, что онъ сошелъ съ ума. Это довольно мало вѣроятно, однако, могло быть; Пушкинъ увѣряетъ даже, что было. Точно также въ отрядѣ Баннинга Кока, при мирной церемоніи выхода, одинъ изъ воиновъ могъ безъ надобности палить надъ ухомъ другого. Могла затесаться въ отрядъ и какая-то непонятная дѣвочка съ мертвой птицей на поясѣ. Все это могло быть. Однако, и Пушкинъ, и Рембрандтъ вѣрно сумѣли бы сдѣлать свое произведеніе и нѣсколько болѣе правдоподобнымъ. Очевидно, это имъ было ненужно. Въ школьныхъ терминахъ скажемъ, что нѣкоторая (не очень большая) доля неправдоподобія способствуетъ превращенію реалистическаго искусства въ символическое. У Рембрандта и свѣтъ, какъ нарочно, падаетъ на самые неправдоподобные эпизоды картины; а вѣдь у него свѣтъ опредѣляется не только «радостью глаза». Мы не знаемъ, что онъ хотѣлъ сказать. Но, конечно, дѣло у Рембрандта не въ капитанѣ Кокѣ и не въ лейтенантѣ Рейтенбургѣ, какъ у Пушкина дѣло не въ чиновникѣ Евгеніи и не въ его невѣстѣ Парашѣ. За ними

Судьба съ невѣдомымъ извѣстьемъ,

Какъ съ запечатаннымъ письмомъ...

Мы, собственно, такъ и не знаемъ, что онъ былъ за человѣкъ. Нѣкоторые біографы утверждаютъ, будто Рембрандтъ не обладалъ большой культурой. Въ живописи, въ смежныхъ съ ней видахъ искусства, и это возможно. На Колоніальной выставкѣ показывали Анкгорскій храмъ— настоящее чудо искусства, въ своемъ родѣ стоящее Парижскаго Собора Божьей Матери.