Ван-Лун ожесточился сердцем. Он знал, что дядя пришел чего-то просить. Он опускал мотыку медленным и ровным движением, разбивая мельчайшие комья в мягкой земле, и без того хорошо разрыхленной. Бобы поднимались ровными рядами, бросая короткую бахрому прозрачной тени. Наконец дядя заговорил:

— Мои домочадцы говорили мне, — сказал он, — что ты интересуешься судьбой моей недостойной старшей рабыни. Ты говоришь совершенную правду; для своего возраста ты очень мудр. Ее следовало бы выдать замуж. Ей пятнадцать лет, и вот уже три-четыре года, как она могла бы рожать. Я все время опасаюсь, как бы она не понесла от какого-нибудь бродячего пса и не опозорила меня и мое имя. А ведь это может случиться в нашей почтенной семье, со мной, братом твоего собственного отца.

Ван-Лун с силой вонзил мотыку в землю. Ему хотелось бы говорить откровенно. Ему хотелось бы сказать: «Почему же ты за ней не смотришь? Почему ты не держишь ее дома, как следовало бы, и не заставляешь убирать, мести, стряпать и шить одежду для семьи?» Но племянник не смеет говорить с дядей так непочтительно, и поэтому Ван-Лун молчал, старательно окапывая маленький кустик, и ждал.

— Если бы на мою долю выпало счастье, — продолжал дядя жаловаться, — и у меня была бы такая жена, как у твоего отца, которая умела работать и в то же время рожать сыновей, или как твоя жена вместо моей, которая умеет только толстеть и рожает одних девочек, да если б мой сын не был так ленив, что недостоин даже называться мужчиной, я был бы так же богат, как и ты. Тогда я, конечно, очень охотно поделился бы моим богатством с тобой. Твоих дочерей я выдал бы замуж за хороших людей, твоего сына я отдал бы в ученики к какому-нибудь купцу и с охотой заплатил бы за него вступительный взнос; твой дом я с удовольствием поправил бы, а тебя я кормил бы самой лучшей едой, тебя, и твоего отца, и твоих детей, потому что мы одной крови.

Ван-Лун ответил коротко:

— Ты знаешь, я небогат. Теперь мне приходится кормить пять ртов, а мой отец стар и не работает, но все-таки ест, и в эту самую минуту в моем доме рождается еще один рот, насколько мне известно.

Дядя отвечал крикливо;

— Ты богат, ты богат! Ты купил землю в большом доме, боги только знают — за какую высокую цену. Разве кто-нибудь другой в деревне мог бы это сделать?

Ван-Лун вышел из себя. Он бросил мотыку и вдруг закричал, сверкая глазами:

— Если у меня есть горсть серебра, так это потому, что я работаю, и жена моя работает, и мы не сидим, как некоторые, за игорным столом без дела и не сплетничаем на неметенном пороге, пока наше поле зарастает сорной травой и дети ходят полуголодные.

Кровь бросилась в желтое лицо дяди, и он подскочил к племяннику и с силой ударил его по обеим щекам.

— Вот тебе, — крикнул он, — за то, что ты так говоришь брату своего отца! Значит, у тебя нет ни религии, ни нравственности, если ты непочтителен к старшим! Разве ты не слыхал, что сказано в священных заповедях: человек не должен учить старших?

Ван-Лун стоял хмурый и неподвижный, сознавая свою ошибку, но внутренно негодуя на этого человека, который приходился ему дядей.

— Я расскажу о твоих словах всей деревне! — завизжал дядя злым надтреснутым голосом. — Вчера ты ворвался в мой дом и кричал на всю улицу, что моя дочь потеряла невинность; сегодня ты упрекаешь меня, который должен быть тебе вместо отца, когда твой отец умрет. Пускай хоть все мои дочери потеряют невинность, но ни об одной из них я не желаю слышать такие слова.

И он повторял снова и снова: «Я расскажу это в деревне! Я расскажу это в деревне!», пока наконец Ван-Лун не сказал неохотно:

— Чего ты от меня хочешь?

Его гордость возмутилась тем, что это дело и впрямь может стать известно всей деревне.