«Вдруг их затопило солнечными лучами, – читала Клер, – казалось, они выходили из ада. Им хотелось пить; мокрый след провел их через хаотическое нагромождение камней к крохотному источнику, отведенному в выдолбленную колоду и служившему водопоем для коз. Мшистый ковер покрывал кругом землю. Жанна стала на колени, чтобы напиться; то же сделал и Жюльен.

И так как она слишком уже смаковала свежую воду, он схватил ее за талию, стараясь отстранить ее от деревянного стока. Она противилась; их губы боролись, встречались, отталкивали друг друга. В этой борьбе они схватывали поочередно тонкий кончик трубки, из которой текла вода, и закусывали его, чтобы не выпустить. Струйка холодной воды, беспрестанно подхватываемая и бросаемая, прерывалась и снова лилась, обрызгивая лица, шеи, платья, руки. Капли, подобные жемчужинам, блестели на их волосах. И поцелуи уносились бежавшей водой.

Внезапно Жанну осенило вдохновение любви. Наполнив рот прозрачной жидкостью и надув щеки, как два бурдюка, она показала жестом Жюльену, что хочет дать ему напиться из уст в уста.

Он подставил рот, улыбаясь, откинув назад голову, раскрыв объятия, и выпил залпом из этого живого источника, влившего в его тело жгучее желание.

Жанна опиралась на него с необычайной нежностью, ее сердце трепетало, груди вздымались, взор стал мягким, словно увлажнился водой. Она чуть слышно шепнула: „Жюльен… люблю тебя!“ – и, притянув его к себе, опрокинулась на спину, закрывая руками зардевшееся от стыда лицо.

Он упал на нее и обнял с исступлением. Она задыхалась в нервном ожидании и вдруг испустила крик, пораженная, как молнией, тем ощущением, которого желала.

Они долго добирались до вершины горы – так была потрясена и разбита Жанна – и только к вечеру прибыли в Эвиза…

Но беспокойство не покидало Жанну. Испытает ли она еще раз в объятиях Жюльена то странное и бурное потрясение чувств, которое она ощутила на мху у ручья?

Когда они оказались одни в комнате, ее охватила боязнь остаться бесчувственной под его поцелуями. Но она быстро уверилась в противном, и то была ее первая ночь любви…»

Клер дрожала, лежа в своей кровати. Узнает ли и она когда-нибудь это «бурное потрясение»? Перед рассветом она отнесла книгу на место, но следующей ночью снова взяла ее и выучила наизусть эту ужасную и пьянящую страницу. Теперь она больше, чем когда-либо, чувствовала свою раздвоенность: в ней боролись две темы, как в музыке Бетховена. К чему она стремилась – к непорочной чистоте и холодной добродетели каменных фигур? Или к жгучему, как молния, ощущению, к странному, коварному чувству, низводящему женщину до мерзкого животного состояния? Клер казалось, что ее гордыня склонна выбрать каменное платье и вечный сон на могильной плите, царственный и невозмутимый.

В присутствии мисс Бринкер Клер становилась этакой недотрогой, пай-девочкой, маниакально одержимой тягой к порядку. Она аккуратно расставляла посуду в буфете, выстраивала по алфавиту книги в шкафу, поправляла криво висевшую картину, передвигала несимметрично стоявшие парные вазы на консоли. Носить помятое платье было для нее истинной мукой. Пятно на одежде портило ей настроение на весь день. Написанное ею письмо отличалось безукоризненно ровными строчками, кудрявыми заглавными буквами, отступами в нужных местах. Ей было неприятно видеть в спальне мадам Форжо раскиданные, скомканные газеты, пузырьки с лекарствами. Любому беспорядку, извечно угрожающему и домам, и самой жизни, она говорила, как говорила некогда физической боли: «Не хочу!»

IX

Клер было уже чуть больше семнадцати лет, когда она решила вести дневник.