Место было приятное и прохладное, затененное большими дубами, растущими на берегу около моста. Откуда-то с дальнего поля доносился приглушенный шум жнейки. На воде возникала ямка, когда рыба подходила к ее поверхности, всасывая плывущую мошку. „Хорошее место для стоянки, — подумал Рэнд. — Чтобы посидеть и отдохнуть некоторое время". Он попытался вытряхнуть заботы из головы, стереть воспоминания и забыть о фотографиях, притвориться, что ничего не случилось, что не было ничего такого, о чем нужно было бы поразмыслить.

И тут он обнаружил, что ему все же есть над чем подумать. Не над фотографиями, а кое над чем из того, что сказал ему день назад Стерлинг. „А вот интересно, — сказал тот, — если человек уйдет очень-очень далеко, не сможет ли он оставить все это позади?" „До какого отчаяния должен дойти человек, — подумал Рэнд, — чтобы задать этот вопрос Может, даже и не отчаяться, а просто дойти до точки. Встревоженный, одинокий, усталый и не видящий конца своим бедам. Либо такой, либо тот, кто страшится будущего и знает, что, может быть, через несколько лет (и не слишком много их пройдет, ведь приемщик смог узнать на фотографии приятеля) боеголовка ударит по маленькому городку в Айове и разрушит его. Конечно, нет особых причин разрушать именно его. Это не Лос-Анджелес, не Нью-Йорк, не Вашингтон, не важный порт, не крупный промышленный центр, не транспортный узел и не резиденция правительства. Просто-напросто городок подвернется кому-то под руку. А может, и по ошибке, из-за того, что что-то не сработало, кто-то просчитался. Хотя это-то большого значения иметь не будет, потому что страна, а может, и вся цивилизация к тому времени уже исчезнут. Несколько лет, — сказал себе Рэнд, — и дело дойдет до этого. После всех трудов, после всех грез и надежд мир придет именно к этому".

Это было именно то, от чего человек хочет сбежать, надеясь со временем позабыть об угрозе. „Но для того, чтобы уйти, — неторопливо подумал он, — надо найти отправную точку; невозможно уйти от всего, просто отправившись куда-то".

Это было пустой мыслью, проблеском воспоминания о беседе со Стерлингом, и, праздно сидя на берегу речушки, он почувствовал привлекательность этой мысли, задержал ее, не дал ей уйти, как это бывает со всеми ленивыми мыслями.

Пока он сидел там, смакуя эту мысль, другая мысль, другое место и другое время подкрались к нему, и внезапно без сомнений, без реальных раздумий, без поиска ответа он понял, что знает место, откуда можно отправиться.

Он, на мгновение испугавшись, застыл, чувствуя, как глупо попался в плен собственной фантазии. Ведь все это подсказал ему здравый смысл, все, что есть. Горькие раздумья потерпевшего поражение человека, пока он бредет по бесконечной дороге в поисках работы; потрясение от увиденного на фотографиях; какое-то странное, гипнотическое свойство этого тенистого пруда, места в стороне от жесткого, как камень, мира, — все вместе и вызвало эту фантазию.

Рэнд встал и побрел к автомобилю, но по дороге вновь увидел внутренним взором это особое место отправления. Он был ребенком. Может, девятилетним, может, десятилетним. И он набрел на маленькую долину (не овраг, но и не совсем долина), расположенную пониже к реке от дядюшкиной фермы. Он никогда не бывал там раньше и потом туда тоже не ходил, потому что на ферме было так много забот и так много дел, что времени вообще куда-нибудь пойти просто не хватало. Он попытался припомнить обстоятельства своего похода туда и понял, что не в силах этого сделать. Все, что он мог вспомнить, казалось ему одним-единственным волшебным мгновением, как будто он увидел единственный кадр идущего фильма — один-единственный кадр, запечатлевшийся в памяти. Почему? Потому что свет, озарявший лощину, был необычен? Потому что на мгновение он взглянул на мир иными глазами, иными, чем раньше и позже тоже? Потому что почуял незатейливую правду за внешней обыденностью мира? Не в том дело — он видел в этот момент волшебство.