– Знаю я Ганса, – ухмыльнулся Якуб. – Со Смоленска и Могилева еще. Воин добрый.

– Вот-вот… вот ему и шепни. Только чтоб другие не услыхали.

…Остяцкие сказки Маюни нынче оказались той самой каплей, что переполнила чашу… не то чтобы терпения молодого атамана, хотя и это, пожалуй, нельзя было сбрасывать со счетов – все же хотелось ощутить себя – именно себя – главным, а не ловить каждое слово Ермака да косые взгляды его воевод. В конце концов, у Ивана имелась своя личная сотня из людей, преданных ему одному и ему одному веривших. И все эти слухи о золоте в низовьях Оби-реки, давно уже доходившие до казаков от тех же проводников-вогуличей, и нынешние слова юного остяка – это все пришлось как нельзя более кстати. Уйти! Быть самому по себе, без всяких начальников, отыскать золотого идола, вернуться богатым… кстати, и девок можно будет взять с собой, своей собственной волею – ну-ка, скажи-ка кто против! Взять, да… Ну не бросать же.

Осень 1582 г. Река Обь

Поход

Десяток стругов Ивана были не так уж и велики – иные б и не прошли по нешироким рекам, – впрочем, места вполне хватало для самих казаков, для припасов, оружия. И для дев – полоняниц бывших – хватило, трех атаман на свой струг поместил: одну – светленькую, с волосами как лен, Онисью, другую – подружку ее, черноокую да чернобровую Катерину, ну и третьей Настю взял. Остальных по другим стругам распределил, по двое, по трое – чтоб красавицам веселей было, да строго-настрого наказал казакам не забижать девчонок, а буде кто забидит – того здесь, на берегу, и оставят, словно шпыня ненадобного. Живота не лишат, упаси Господи, просто выкинут, бросят – вот тебе и золото, вот тебе и богатство будущее, вот тебе и ватага! Как хочешь, так и выживай, по лесам скитайся, охотничай да рыбку лови. И не забывай, что вообще-то зима скоро.

Онисья с Катериной смирненько себя вели, все больше в шатре небольшом, на корме для них разбитом, сидели, а вот Настена любопытничала – прям нету мочи! Совсем девичий стыд позабыв, по всему стругу лазала, к казакам с вопросами приставала: зачем весла кормовые широкие да почему одни тюфяки-пушки медные, а другие – бронзовые да чугунные?

Иван, что уж там говорить, пояснял с охотою:

– Из чего отлили – из того отлили. Ране вообще из полосок железных клепали – те пушки разрывались быстро. К этому слову, бронзовые – надежней всего. Прежде чем разорваться, на них припухлость появится – ее-то сразу видать.

– А далеко ль пушки бьют?

– Эти – на версту с гаком.

– Ужель на версту?! – поглаживая пушечный ствол, дивилась Настя. – Это вот такое тяжеленное ядрище швыряет?

– Швыряет, а как же! – Молодой атаман улыбался, нравилось ему с этой кареглазой девчонкой общаться – спасу нет!

И то все в ватаге замечали… только сам атаман не замечал, что замечают. Не замечал… да и не старался заметить.

– А вот это что за пищали, во-он у борта, большие?

– То ручницы. Немцы их фальконетами называют… Верно, Ганс?

– Верно, йа, йа. – Переманенный из немецкой сотни наемник весело скалил зубы. – Ах, юная фрау, до чего ж ты хороша!

Девушка тем словам предерзким, в отличие от подруг своих скромниц, ничуть не смущалась и в краску не впадала – хороша, так хороша, хоть и худовата, ну да кому какие глянутся. Немчине вон понравилась… да хорошо б, ежели такие слова сам атаман сказал! Да при всех-то казаках… Может, скажет еще? Уж конечно, скажет.