Он сделал в этом месте почти неощутимую паузу и продолжал, не меняя тона:

— Они мне заявили, что бриг все равно не спасти и что они достаточно потрудились. Я не ответил ни слова. Что я мог сказать. Это не был бунт. Они были правы. Всю ночь они лежали на корме, как мертвые. А я не ложился… Стоял на вахте. Как только рассвело, я увидел ваш корабль. Подождал, пока станет светлее. Ветер дул мне в лицо, и начал слабеть. Тогда я закричал из последних сил: «Глядите, корабль!», но только два матроса медленно встали и подошли ко мне. Долго мы стояли втроем и смотрели, как вы идете к нам, а ветер упал почти до штиля. Потом и остальные стали медленно подниматься один за другим, и, наконец, вся команда собралась у меня за спиной. Я обернулся и сказал им, что судно, как они сами видят, идет по направлению к нам, но при таком слабом ветре оно может прийти слишком поздно, если мы не постараемся удержать бриг на вода до тех пор, пока вы не подоспеете и не спасете всех нас. Так я им сказал и скомандовал: «К насосам!»

Он отдал приказ и, подавая пример, первый взялся за рукоятку насоса. Но, должно быть, матросы еще с минуту колебались, нерешительно переглядывались, и затем только последовали примеру капитана.

— Ха-ха-ха! — капитан вдруг, совсем неожиданно, рассмеялся идиотским, нервным, растроганным смехом. — Они так пали духом! Слишком долго судьба над ними издевалась, — пояснил он тоном извинения и, опустив глаза, замолчал.

Двадцать пять лет — долгий срок, то, что было четверть века назад, — далекое и туманное прошлое. Но я как сейчас вижу темно-коричневые ноги, руки, лица двоих спасенных людей, которых море лишило мужества. Они лежали, свернувшись по-собачьи, не шевелясь, на дне шлюпки. Мои матросы, наклонясь к уключинам, смотрели и слушали так, как будто все, что рассказывал капитан брига, происходило сейчас, здесь, перед их глазами. Капитан вдруг поднял голову и спросил у меня, какой сегодня день: они потеряли счет дням. Когда я ответил ему, что сегодня воскресенье, двадцать второе число, он нахмурил брови, что-то подсчитал в уме, потом два раза печально кивнул головой, глядя куда-то в пространство.

Вид у него был плачевно неопрятный, а лицо выражало какую-то исступленную скорбь. Если бы не ясный, открытый взгляд его голубых глаз, которые каждую минуту утомленно и грустно искали в море покинутый бриг, словно они ни на чем другом не могли остановиться, — капитана можно было бы принять за помешанного. Но он был слишком простой человек, чтобы сойти с ума, в нем была та мужественная простота, которая одна только и помогает сохранить душу и тело при столкновении с коварной и смертельной игривостью моря или его менее противной яростью.

В то утро оно, не буйствуя, но и не играя и не смеясь, заключало наше судно (которое по мере приближения казалось все больше), наши шлюпки со спасенными и оставленный позади остов брига в широко открытые ласковые объятия своей тишины, полузабывшись в светлом солнечном тумане, как в бесконечном и благостном сне. На поверхности его не заметно было ни малейшего волнения, ни мимолетной тени, ни морщинки. Легкая зыбь пробегала по ней временами так тихо, что вспоминались красивые складки блестящего шелка, серого с зеленым отливом. Мы гребли исправно. Но когда капитан брига бросив взгляд через плечо, вдруг тихо вскрикнул, я вскочил, матросы, инстинктивно не дожидаясь команды, подняли весла в воздух, и лодку стало относить в сторону.